Она прервала его:
– Спасибо, любимый. Да. Я счастлива. Да, да, да! Но только вот что. Давай, когда поженимся, будем нормально разговаривать, ладно?
– В смысле? – Он не понял.
– В смысле без дискурсов и без этих… без водоворотов вечности. А?
Он изумился:
– Накинуть петлю на горло речи? Процеживать смыслы сквозь застиранную марлю повседневности?
– Тогда извини, – сказала она и развела руками, чтоб было понятней.
– В смысле? – Он даже вспотел от обиды.
– В смысле ты царь, живи один, дорогою свободной иди, иди, иди себе, куда влечет тебя свободный ум, усовершенствуя плоды любимых дум, и всё такое. А у меня сегодня урок, и потом в парикмахерскую. Видишь, как я обросла… – И провела пальцем по макушке.
Он хотел крикнуть: «Дура! Ты что, всё это на полном серьезе приняла? Ну, ты, мать, даешь, я с тебя фигею!» – но понял, что это будет полная капитуляция, сдача и гибель.
Тогда он попробовал погладить ее по голове, по бархатной, мягкой, как цигейка, короткой темно-русой шерстке. Чисто по-дружески, на прощанье.
Но она не далась.
ужас и избавление
Мне приснилось, что меня уговорили спеть.
В опере. В «Тоске». Партию Каварадосси.
Я долго объясняю, что петь не умею, привожу в доказательство рассказ «Слава Ивана Козловского», но дирижер – седой старик во фраке, и режиссер – дама средних лет в джинсах и драной майке, – убеждают меня двумя доводами. Во-первых, я их старый друг и должен их выручить. Во-вторых, это все фигня вопрос, ничего особо сложного, мне даже понравится.
Я соглашаюсь. Но не разучиваю партию, а думаю, что как-то оно само выйдет – мне же сказали, что фигня вопрос.
Вдруг меня зовет дирижер и говорит:
– Давай-ка сделаем прогончик. Вечером спектакль.
Я говорю:
– Что, я прямо так вот должен петь?
– Да, ты же согласился!
– А под фанеру нельзя?
– Ты с ума сошел, это же серьезный театр!
– А давай тогда караоке, а?
– Эх, – говорит дирижер. – Что ж ты раньше-то не сказал? Я бы заказал караоке, а сейчас всё, тю-тю, проехали.
– А слова? – спрашиваю я. – Можно я буду держать в руке листочек со словами?
– Ну ты вообще! – говорит он. – Все впечатление испортишь! Ты пой хоть что-нибудь, так, примерно… Ты вообще-то «Тоску» слушал? Знаешь, о чем там речь? Вот и вперед, не робей, главное дело.
Я понимаю, что мне придется по-настоящему петь.
От этого у меня вдруг начинает болеть горло. Я убегаю со сцены и натыкаюсь на режиссершу в драной футболке. Говорю:
– У меня горло болит!
– Ну и что? – говорит она. – Подумаешь!
Я убегаю от нее и прибегаю в кабинет врача. Там сидит старушка в белом халате, похожая на мою бабушку Аню, мамину маму. Я показываю ей горло и говорю:
– Вот скажите, могу я петь целую оперу, главную партию?
– Да, можешь, – говорит она, – но после этого тебе придется ровно десять лет молчать. Ни слова не говорить, и полоскать горло теплым молоком.
Я думаю – ага, а лет мне сейчас сколько? И чтобы, значит, десять лет молчать? До глубокой старости?
– Фигушки вам! – Это я уже говорю режиссерше и дирижеру. Но чувствую, что они сейчас начнут меня уговаривать, и боюсь, что опять соглашусь.
Просыпаюсь, чтобы попить воды.
У меня прекрасное настроение! Петь не надо. И тем более не надо падать на пол в виде расстрелянного Каварадосси. Ура!
о, пожелтелые листы, шагреневые переплеты
Была зима, был вечер, и вдруг захотелось ей позвонить, и прямо сразу пригласить в кафе. И чтобы она сразу согласилась – не долго думая и ничему не удивляясь. Встретиться в центре, на красивой предновогодней улице, потом зайти в хорошее место, выбрать столик, заказать что-нибудь особенно вкусное и необычное, выпить вина… а потом… а потом все получится само собой.
