– А чего ж… – медленно сказал Ходимир. – Давайте выпьем и на помин. Хороший князь был Бориполк Мстиславич. Добрый хозяин городу своему. И воин храбрый… знал – когда надо с врагом сразиться, а когда не время кулаками махать. Выпью на его помин и я!
За столом облегчённо зашумели, засмеялись – многие уловили намёк в словах Ходимира. Жирослав исподлобья смотрел, как Ходимир пьёт дорогое греческое вино из рога с серебряной оковкой, потом хмуро дёрнул уголком рта, отбросил со лба чёрный с проседью чупрун, выпил из своего рога и грузно сел – дородства воротынскому князю было не занимать.
Витонега смотрела холодно, недовольно поджав губы, колола взглядом. Ходимир даже остановился у порога. Жена отвернулась, глянула на мамку. Холопка понятливо подхватилась, привычно качнула резную колыбель и почти неслышно скрылась за дверью.
– Опять злишься? – князь постарался, чтобы его голос звучал ровно. – Не надоело?
Витонега вновь глянула колюче, словно иглами сверкнула из-под ресниц. Князь вздохнул, сел рядом с ней на лавку, положил руку на плечо. Княгиня дёрнула плечом, сбросила руку. Глядела в отволочённое оконце молча.
– Ну скажи хоть, чего злишься-то? – в голове и голосе князя играл хмель.
– Ты! – прошипела княгиня зло, мгновенно оборачиваясь – только взметнулись тёмно-русые волосы, отлетел в сторону свалившийся с головы повой. – Ты мне что обещал?!
– Что? – не вдруг понял князь. Но почти тут же до него дошло. Охмурел, мотнул головой трезвея.
– Ты мне зимой что говорил?! – Витонега вскочила на ноги, отступила от лавки в сторону, словно стараясь отгородиться от мужа висящей колыбелью. – Ты сказал – вот справлюсь с Мономахом… и тогда – Киев! Поглядим, чьи мечи острее! А теперь!..
Голос Витонеги сорвался, она, всхлипнув, отвернулась.
– А что – теперь? – Ходимир вдруг успокоился.
– А теперь ты опять через братни дружины свою власть укрепляешь! – почти выкрикнула жена обвиняющим голосом. – А про Киев и не вспомнил! Отец с братьями теперь всю жизнь в полоне томиться будут, пока ты в великие князья на Оке лезешь?!
Ходимир представил себя великим князем и едва удержался от усмешки. Добро хоть удержался – во что бы эта его усмешка вылилась – боги знают. Княгине сейчас малого не хватало, чтобы окончательно разбушеваться. В неё сейчас словно вселился строптивый и гневный норов её прапрабабки Рогнеды-Гориславы Рогволодовны.
– Угомонись, жена, – мягко сказал он. – Или лучше было бы, кабы я на Киев походом ушёл, а эти… – он поискал слова, чтобы обозначить мятежных князей и дедичей, но не нашёл пристойных… – а эти бы тут за моей спиной и Корьдно взяли, и тебя, и Гордика… и чего бы мы добились?
Витонега кусала губы. Вестимо, возразить ей было нечего, тем более, что муж был прав. Но и тем больше ей хотелось возразить, а то – закричать, закудесить, срывая зло и гнев от своей неправоты и обиды, невзирая на то, что может разбудить сына, названного по покойному тестю, которого она никогда не знала, Гордеславом. Удержалась. Одолела и гнев, и злость. Поникла головой.
– Что же будет теперь, Ходимире?
– А что будет, – муж пожал плечами. Встал, подошёл вплоть, положил руки на плечи. Прижался щекой к непокорным волосам жены, вдохнул её особенный запах – запах мяты, воска и молока (сама кормила младеня грудью). – Теперь, когда я главного заводатая убил, князья и дедичи против меня не вякнут. Глядишь, лет за десять привыкнут, ярмо холку набьёт… а там, глядишь, Гордик наш над ними и вовсе хозяином полным станет…
