Камушки - страница 4

– возле самых избушек с лосёнком. День, другой… Травка подымается на угреве, – она и шляется. А Коля пополз…

– Пугнуть хотел! – кричит.

Пугнул… И мелкашка – то – только с‑за угла стрелять. Ни одной птицы не убил. А тут прям в лоб, в ямку эту, какая сбоку, по мозгам. Пукнул. Она и ноги в небо задрала. Вот он, падла, забегал. Суббота. Все вшивые – до бани, а на поле – туша. Вот он:

– Берите, ребята, берите, чтоб и вони ейной не осталось. Разобрали. А после бани, самый затурканный бич – Витя – чахоточный грит:

– Ты, падла, мне боле года дров не возишь. Так вот, вези, а не то я ляжку от лосихи, прокурору на память подарю.

И другие то ж своё требуют. Тут они с Кузьмой и спелись, и закрутилась у них карусель.

Но спелись Фомин с Кулаковым намного раньше. О том, что коррупция – это дружба на высшем уровне, оба знали не понаслышке.

У Коли – кулака – большая семья: четверо детей, жена и престарелые родители в деревне. Когда – то, отец его вёл мелкую торговлю. Молодость прошла в «казаках»[3] у богатого Сорокского судовладельца. На семнадцатом году стал ловить селёдку в Сороке. Приобрёл опыт в рыболовстве и торговых делах. Обзавёлся орудиями лова. Унаследовал родовой дом и женился.

При НЭПе Советская власть круто обошлась с Кулаковым – обложила неподъёмным налогом. Пришлось продать невода и мерёжи, граммофон, зеркало, самовар. Достать из «чулка» серебряные рублишки. Остался гол как сокол, с женой и тремя детьми. Но духом не пал. Устроился продавцом в кооперацию. В начале вой – ны, помня собственное разорение и Сталинские репрессии, в эвакуацию не поехал. Решил дождаться финнов. Горели подожженные комсомольцами деревни на направлении вероятного удара противника, вывозилось ценное имущество. Товары из своего магазина отправил с двумя девками – активистками в Лехту. Следом отправил сыновей. На развилке трёх дорог две подводы с продуктами длительного хранения, были отбиты неизвестными в масках. Девок скрутили, заткнули рот, и, завязав подолы над головой, оставили у дороги. Бедолаг спасли беженцы. Но проводить следствие, искать грабителей, никто не стал. Было не до того. Кулаков спокойно пережил войну. Финны в его деревню так и не пришли.

Сыновей сразу же призвали в армию. Старший, Колька, попал в разведку (знал финский). Их группа в тылу врага попала в окружение. Решили идти на прорыв и погибли. Кулаков на прорыв не пошёл. Сдался в плен. Недолго пробыл в лагере. Приглянулся богатой одинокой фермерше – финке охочей до плотской любви. До конца войны числился её батраком. После войны был отправлен на родину. Полтора года отсидел уже в своём лагере. Очень уж много было темных мест в «боевой» биографии. В конце 46-го его освободили. В лагерной фуфайке и шапке, остриженный наголо, ехал он по родной стране. Смотрел на разбитые станции, на обгорелые остовы вагонов, на весёлый воодушевлённый победой народ; на осанистых фронтовиков с наградами, на инвалидов, на похорошевших баб. И чувствовал себя чужим и лишним на этом празднике жизни.

В деревню пришёл в сумерках. В родной избе светилось окно. Внутрь вошёл без стука. Сел в тёмном углу, у порога, на лавку. За столом, освещённым коптилкой, сидели соседи – фронтовики, пили с отцом брагу, вспоминали односельчан, поглядывали на гостя.

– В каком году, говоришь, известие получил?

– В сорок первом на младшего похоронка пришла, а старший пропал без вести.