«Не государственное учреждение, а какой-то зловещий готический особняк, – с нервным мысленным смешком подумал Герти. – Сюда бы этого писаку, Стокера, любимца публики, автора вдохновенного чтива про румынских вампиров…[27] Еще немного, и я поверю, что в здешних чернильницах человеческая кровь, а депеши печатают на человеческой коже».
Но больше всего поразили его служащие канцелярии. Сначала Герти вовсе казалось, что, кроме него и привратника, здесь никого нет, а единственными обитателями канцелярии являются рассохшиеся предметы мебели. Но это было не так.
Пока они шли коридорами, ныряя из одного помещения в другое, столь же странно обставленное и неуютное, Герти то и дело слышал хорошо знакомый ему шелест бумаги и как будто прочие канцелярские звуки – плеск чернил, треск проржавевших пружин в глубине стульев, легкий звон стекла. Едва ли подобные звуки могли родиться без участия человека. Герти стал присматриваться и вдруг обнаружил, что комнаты и кабинеты вовсе не безлюдны.
Чиновники канцелярии передвигались бесшумно, даже половицы не скрипели под их начищенными ботинками. А останавливаясь, они сливались с фоном и предметами обстановки, делаясь едва ли не невидимыми. Все они были облачены в такие же черные люстриновые костюмы, от которых Герти сделалось не по себе. Совершенно одинаковая одежда, очень строгая и идеально вычищенная, ни дать ни взять униформа городской похоронной команды.
У всех – белоснежные рубашки, серебряные запонки и аккуратно повязанные шелковые галстуки. У всех – смазанные бриолином волосы, уложенные так тщательно, что ни единый волосок не выбивался на сторону. У всех – бледные выбритые лица, на долгие годы забывшие прикосновение солнечного света, лица подземных обитателей, скупые, острые, невыразительные. И взгляд… Показалось Герти или нет, но и выражение глаз у чиновников канцелярии было на удивление похожим. Их взгляд не пронзал навылет, как пишут обычно в беллетристике про морских капитанов, солдат и коронованных особ, он был другого свойства. Холодный и по-крысиному безразличный, он скользил с механической размеренностью по какому-то сложному алгоритму и, встречаясь с человеческими глазами, на миг замирал. В этот самый миг человеческое сердце проваливалось на пару дюймов куда-то вниз, делаясь свинцово-тяжелым, бессильное сокращаться и толкать кровь.
Чиновники работали в полном молчании. Они сидели за письменными столами, перебирая бумаги, разглядывая обрывки телеграфных лент, листая толстые пыльные тома с невыразительными переплетами. Все эти операции производились едва ли не в полной тишине, что было не только непривычно, но и противоестественно. Даже печатные машинки под их бледными пальцами работали на удивление тихо, приглушенно. Сложно было поверить, что за толстыми каменными стенами находится живой и шумный колониальный город, раскаленный солнцем, с рычащими паромобилями, живыми людьми, поющими птицами… Хорошо знакомый с ежедневной работой канцелярии, Герти ощущал себя тут не на своем месте.
Здесь никто не смеялся, не курил, не листал свежих газет. Здесь за соседними столами не обсуждали то, как Гаррис сходил в субботу на скачки и какую удивительную вещь выкинули французы на мировой конференции. Здесь не грызли между делом орешки, не стригли ногтей, не глядели в окна. Словом, жизнь канцелярии Нового Бангора выглядела выхолощенной, лишенной множества оттенков, монотонной, подчиненной безликой рациональности – и вместе с тем до крайности загадочной.
