Нет, ничего не слышно. Может, уснули?
Ольховский поправил подушку и лег поудобнее. Когда он уже смирился со сном, тишина медленно и тяжело заворочалась и он понял, что все звуки, случавшиеся ранее, ему чудились. Доносившийся из комнаты фон был внятным, близким и недвусмысленным. Невозможным…
Два тяжелых для такой тишины тела шумно возились в постели. Может быть, они и пытались не шуметь, но возможно ли не шуметь, когда тебе восемнадцать?
У Ольховского вспотели ладони. Быть свидетелем происходящего ему не хотелось, но и накрывать голову подушкой казалось глупостью. Третьего же было не… И тут он нащупал третье.
Извращением это могло показаться в том случае, если бы кто-нибудь об этом узнал. Ему же сейчас это было необходимо! Он-то знал, что никакое он не чудовище, просто ему еще не так много лет и у него чересчур буйная фантазия.
В соседней комнате ритмично заскрипел матрас. Молодые животные нашли друг друга.
Ольховский коротко представил серию беспроигрышных для него сюжетов, пытаясь отвлечься от конкретной девушки за дверью. В последний момент благоразумно отказался от того, чтобы прикосновениями разбудить жену. Расслабился, испачкав живот и одеяло, чувствуя облегчение и унижение одновременно.
Зато больше его ничего не волновало. Он сделался пуст, равнодушен и мудр. Неслучайно по-настоящему мудры только те, кого уже оставили страсти.
Вытерев живот краем простыни, он лежал, удовлетворенный тем, что не посвятил в свою тайну Лену. Если бы она вдруг открыла глаза и подыграла, он бы увлек ее с собой и… изменил бы ей с ней самой, используя жену только как резиновую куклу и зная о том, как безвкусно бы все закончилось.
Он сделался пуст и равнодушен, не было даже отвращения. Для отвращения не было причины. Делать здесь доктору Фрейду было абсолютно нечего.
Во сне Лена причмокнула губами, повернулась к Сергею лицом.
Сколько всего тайного, сложного и постыдного вмещает обычный, стандартный союз двух людей. С возрастом Ольховский уже не думал, плохо это или хорошо. Иногда сложнее принять и смириться, чем продолжать бессмысленно разбивать себе морду об очередную мораль.
Молодые животные за стенкой тоже притихли. Им хорошо. Хорошо – и слава богу. По-настоящему мудры те, кого уже оставили страсти.
Чувствуя приходящий сон, Ольховский еще не закрывал глаза. В окне ему было видно небо – начинались белые ночи. Он с грустью подумал о том, как хорошо было бы иметь кого-нибудь рядом. Жена – это уже не рядом, это уже почти что он сам. Это слишком близко. Общее у них все – сын, жилье, несчастья и плохая погода. Деньги и фамилия. А также постель, болячки и невымытая посуда.
Когда пришел полусон, подсовывавший ломаные, неясные сюжеты, он снова услышал движения в соседней комнате. Что там делали дети? Обнимались? Совокуплялись снова? Неважно. Все равно.
Утром он встретился с ней в коридоре, когда жена и сын еще спали. Звук открывающейся двери Димкиной комнаты застиг его тогда, когда он в одних трусах подходил к уборной.
Заспанная, Настя спешила по тем же, что и он, делам, почти что с закрытыми глазами. Они столкнулись лицом к лицу.
– Ой! – сказала Настя и довольно бесстрашно засмеялась. Балахоном, натянутая в районе груди, на ней болталась сыновняя серая футболка со слоном и надписью «Таиланд». Светлые легкие волосы были растрепаны. Ольховский уже забыл, когда он чувствовал себя так неловко, и оттого, не найдя верных слов, грубовато бросил, указывая пальцем на дверь туалета:
