– Флаг подержать не хотите? За двадцать рублей?
Всеволод Львович скривился.
– Ладно, за сто постоите? Только за внешность столько даю. Сразу видно, жизнь тебя достала… Только в первые ряды иди и активней махай, чтоб телевидение тебя поймало! – крикнул он и исчез, словно фокусник, – только что был, и нету, толпа колышется кругом.
Всеволод Львович стал честно протискиваться – гонорар отрабатывать надо. Вылез под самый кордон – милиционеры стоят, словно статуи, и дождь на их фуражках такт отбивает.
– За кого орать-то? – спросил Всеволод Львович соседа, поднимая знамя.
– А хрен его знает, – ответил морщинистый старичок, державший плакат с надписью: «Администрация – позор родного города».
Всеволод Львович, с распущенным флагом, деловито оглядывался. Вокруг плыли лица, сияющие гневом, и Всеволод Львович крикнул:
– Сволочи! – И махнул флагом.
Из окна администрации его заметил Пантелей Пантелеймонович и чуть не поперхнулся – ему как раз поднесли кофе с круассаном, и он смаковал, окуная булочку в кофе.
– Вот гад! – громко сказал мэр. – И здесь пробился. Молодец!
Стоявший рядом Моклаков, промокший, изгнанный из толпы, закусил губу.
А Всеволод Львович все оглядывался вокруг, прислушивался. Вот старушки рядом бормочут друг другу в уши – мол, сгонют скоро нашего Пантелея, молодой придет. Но вот что-то сломалось в толпе – она словно захолодела, словно в моторе исчезла искра – расходиться все стали. Всеволод Львович из первых рядов потихоньку укрался назад – на бетонную изгородь присел. Народ рассыпался с площади перед администрацией, как яблоки с поломанного прилавка, а Всеволод Львович все искал – где же они, эти молодые с флагами? Нет никого. Рассмотрел свое знамя – крупными золотистыми буквами на синем полотнище «Долой», и ничего больше. «Флаг достался врагу, – подумал Всеволод Львович, – и никому он не нужен. Вот так армия!»
В администрации он снял свой парик – был он промокший и бурый, рыжие кудряшки свалялись, и было что-то в них такое жалкое – не передать. Всеволод Львович чуть не прослезился. У себя в кабинете, в тихой каморке с наглухо запрятанным за шкаф письменным столом, он повесил парик сушиться на форточке, вытер влажную лысину полотенцем, посмотрелся в зеркало. Вышел, и пока брел коридорами с мягкими коврами, чувствовал легкую грусть.
– Пообедать сегодня не удастся, – вслух выразился он и открыл дверь в приемную мэра.
Пантелей Пантелеймонович видел из окна, как толпа расходилась – и торжествовал. В этой суете уходивших он усмотрел добрый знак – будто вереницы поверженных прочь убегают, не сломав его воли. С легкой улыбкой, раскинувшись в кресле, ждал агентов своих и высказывал сбежавшему Моклакову свои претензии.
– Глупо ты дело повел, – говорил он ему, – надо бы с хитростью как-нибудь, а ты напрямую, как вол. Куда ты перто? Надо было обиходом, с краешку…
Тем временем в кабинет вошел Всеволод Львович, мягко, крадучись – как всегда он ходил в кабинетах начальства – прошел к столу, флаг к ногам Пантелея Пантелеймоновича уронил и сказал:
– Вот их знамя.
Жалким синим пятном на ковре оно распласталось – мокрое, с черными подтеками, разбросав вокруг брызги.
Пантелей Пантелеймонович поморщился:
– Убери эту мерзость.
Ольга Михайловна тихо вошла и присела на стул – на нее не обратили внимания. Всеволод Львович послушно собрал в комок флаг и в дверях секретарше вручил – та брезгливо в корзину для мусора его затолкала. А Пантелей Пантелеймонович, выслушав подробности, трубку снял и попросил:
