Читать онлайн Юрий Цакиров - Капитанская дочка против зомби. Mash-Up

© Юрий Юрьевич Цакиров, 2021

ISBN 978-5-0055-2978-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Стараясь угодить людям с плохим вкусом, вы теряете возможность угодить людям с хорошим вкусом. Угодить же одновременно всем вкусам – вещь невозможная. Уильям Блейк

Издревле род наш происхождения варяжского. Батюшка мой Андрей Петрович Гриднев по молодости своей служил еще в правление Анны Иоанновны и вышел в отставку секунд-майором в 17.. году. С тех пор оставив столицу жил он в своей симабарской вотчине, где и оженился, по любви, на пригожей девице Акулине Владимировне, дочери обедневшего здешнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои милые братья и сестры умерли во младенчестве.

Матушка была еще мною тяжела, как уже я был записан в Пресветлый Преображенский полк сержантом, по милости полковника гвардии графа Ц., близкого нашего родственника по материнской линии. Ежели бы паче всяких чаяний моя матушка родила дочь, то отец объявил бы в Управление Делами Строжайшей Императорской Гвардии о смерти неродившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. А пока я числился в бессрочном отпуску до окончания курса общих наук. В то время воспитывались сызмальства не по-нонешнему. С шестилетнего возраста отдан я был на руки старому ловчему Ильичу, за разумное и трезвое свое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я всеобщей имперской грамоте, мог обиходить своего коня, а также очень здраво судить о загонной охоте и мог также сам себе добыть пропитание в глухом лесу.

В это время батюшка нанял для меня китайского учителя, господина И, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вин из полуденных стран, бумаги, пороха и добротного вологодского масла. Приезд учителя сильно не понравился моему дядьке. «Бог свидетель, – ворчал он ревниво про себя, – кажется, малой умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние сбережения и нанимать басурманина, как будто бы и своих людей не стало!»

А надо сказать, что мода на французских учителей в тот момент окончательно ушла. Государство наше, нарастив обороты торговли с китайским государством, отчаянно нуждалось в толковых специалистах знающих язык и обычаи этой диковинной восточной страны.

Господин И, а ежели проще Чжан в китайском отечестве своем был брадобреем, потом в Непальском царстве солдатом, потом на испанском судне приплыл в Европу чтобы стать «сэнсеем», не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но игрок до крайности. Главною его слабостию была страсть к азартным играм и благовониям; нередко за свои проигрыши в трактире получал он от тамошних вышибал толчки, отчего прятался в имении после целыми сутками. К тому же ввиду экзотических фехтовальных тренировок (по его выражению – стиль пьяного мастера) не был он и врагом бутылки, то есть (говоря по-свойски) любил хлебнуть лишнее. Но как у нас подавалось только вино и, то только за обедом, и по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Чжан очень скоро привык к крестьянской клюквенной настойке и даже стал предпочитать ее разного рода хитрым благовониям своего отечества, как не в пример более полезную для сохранения своего рассудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-китайски, по-монгульски, по-джунгарски и всем отроческим наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, – и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора и партнера по фехтованию я и не желал. Но вскоре злодейка – судьба нас разлучила, и вот по какому случаю:

маменькина горничная Марфа, пышная и рябая девка и хромая скотница Агриппина как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной женской слабости и с плачем жалуясь на «сенсея», обольстившего их провинциальную неопытность и спустившего их скромные сбережения в карты и маджонг. Матушка шутить этим не любила, и тот час нажаловалась моему батюшке. А надо признать, расправа у него была короткая, ибо хозяйство свое и дворню держал он в благочестии и строгости. Поминутно чертыхаясь, он тотчас потребовал негодника-китайца. Доложили, что господин И давал мне свой урок. Батюшка сразу пошел в мою комнату. В это время мой учитель Чжан спал на кровати сном невинности. Я же был занят как мне казалось нужным делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы огромная геополитическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня плотностью и добротностью бумаги. Я решился сделать из нее китайского воздушного змея в виде дракона, о котором рассказывал мне давеча учитель и, пользуясь сном Чжана, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал разноцветный мочальный хвост к аглицким островам. Увидя мои скромные упражнения в географии, батюшка, сказав жутко непотребное слово дернул меня за ухо, потом подбежал к Чжану, разбудил его весьма неосторожно и стал осыпать укоризнами. Чжан в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный китаец был сильно пьян. Тут как говаривал сам Чжан – Без огня хворост не загорится. Схватив учителя за ворот халата, батюшка приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал со двора, к вящей радости Ильича. Тем и кончилось мое куртуазное воспитание.

Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми сорванцами. Лишь изредка побуждаемый муками совести я упражнялся с мечом Цзян в приемах, изученных мною вместе с моим добрым учителем, да почитывал оставленную им второпях книгу о чудесных морских экспедициях китайского флотоводца – евнуха Чжен Хэ. Несмотря на непонимание в то время значения слова «евнух» книга была весьма увлекательна. Она описывала экспедиции в неизведанные на тот момент просторы Африки, Аравии и Индокитая, ужасные и удивительные нравы и обычаи этих народов. Морские просторы, загадочные царства, пираты и разбойники всех мастей возбуждали мое воображение. Оно рисовало мне штормы и бури, сражения и невиданных животных повстречавшихся путешественникам.

Однажды я перепугал до полусмерти дворовых девок рассказывая об страхолюдных обычаях народов африканского континента, когда из человека местные жрецы каким-то загадочным способом делали живого мертвеца – зомби. Это существо питалось человечиной и во всем повиновалось своему хозяину.

Слушая опосля матушкины упреки в моем неразумном поведении я лишь размышлял о том, когда я дочитаю эту толстенную книгу и встретит ли в ее конце евнух Чжен Хэ какую-нибудь подходящую заморскую царевну. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.

Однажды поздней осенью маменька готовила в гостиной крюшон, а я, облизываясь, соображал, чем бы ее ненароком отвлечь. Батюшка у окна читал подшивку Государевой Российской газеты, ежемесячно им получаемой. Эта газета имела завсегда сильное на него воздействие: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи и приступы гнева. Маменька, ведавшая наизусть все его обыкновения и манеры, неизменно старалась спрятать свежий номер как можно подальше, и таким образом сей злосчастный листок бумаги не попадался ему на глаза иногда по целым неделям. Зато, когда он ненароком его находил, то, бывало, по целым часам не отпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал свою газету, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-майор!.. Он у меня в полку был капитаном!.. Обоих российских орденов кавалер!.. С мечами и с бантом!.. А давно ли…» Наконец батюшка бросил газету на стол и ушел в задумчивость, не предвещающую порой ничего хорошего.

Вдруг он обратился к матушке: «Акулина Владимировна, душенька, а сколько лет Петруше?»

– Да вот пошел семнадцатый годок, – отвечала матушка. – Петруша родился в тот самый год, как овдовела своячница наша, Лизавета Никифоровна, год тяжелый еще был, моровое поветрие и еще…

«Добро, – прервал батюшка, – пора ему в военную службу. Полно ему бегать по девкам, да лазить за голубями».

Мысль о близкой разлуке со мною так поразила матушку, что она обронила половничек в кастрюльку, и слезы градом потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мой восторг и упоение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе и запретных наслаждениях петербургской жизни. Я воочию воображал себя уже офицером Гвардии, что, по воззрению моему, было зенитом благополучия человеческого в нашем государстве. Увы.

Отец не любил ни изменять свои намерения, ни откладывать их воплощение в жизнь. День отъезду моему был тот час определен. Накануне он объявил, что расположен писать к будущему моему начальнику рекомендательное письмо, и потребовал пера и бумаги.

– Не забудь, свет мой Андрей Петрович, – произнесла матушка, – поклониться и от меня графу Ц.; я, мол, полагаюсь, что он не оставит Петрушу своей протекцией.

– Что за чепуха! – отвечал батюшка еще больше нахмурившись. – К какой стати стану я писать к графу Ц.?

– Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику нашего сына?

– Ну, а там что?

– Да ведь начальник Петрушин – граф Ц. Ведь Петруша вписан в Лейб-Гвардию!

– Вписан! А мне какое дело, что он вписан? Мой сын в столицу не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать деньги да бездельничать? Нет, пускай послужит он в настоящей армии, да крепко потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон. Вписан в Гвардии! Где ж его пачпорт? подать его сюда.

Матушка, поминутно рыдая, отыскала мои документы, хранившиеся в ее шкатулке вместе с сорочкою, в которой меня крестили, и вручила их батюшке своею дрожащею рукою. Батюшка прочел паспорт со вниманием, положил перед собою на секретер и приступил к своему письму.

Любопытство меня измучило: куда ж посылают меня, если уж не в столицу? Я не сводил глаз с пера, которое двигалось довольно медленно, но неумолимо решало мою судьбу. Наконец письмо было окончено, отец разогрев сургуч над свечой запечатал его фамильной серебряной печаткой в одном пакете с моим паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе пакет к Андрею Карловичу Р., моему старинному военному товарищу и другу. Отдашь лично в руки. Ты едешь в Оренбург служить под его генеральским начальством».

Итак, все мои светлые надежды на блистательное военное будущее рушились! Вместо беззаботной столичной жизни ожидала меня тоска и уныние в восточной части нашей империи, стороне глухой, убогой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восхищением и экстазом, казалась мне теперь тяжелым несчастием. Но такова отцовская воля и спорить было нечего. На другой день поутру к крыльцу была подана дорожная кибитка; уложили в нее дорожный сундук, погребец с чайным прибором из иньской глины и узлы с булками и пирожками, последними, надо сказать знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня на дальний путь. Отец глядя прямо мне в глаза сказал: «Прощай, Петр. Будь здоров и расторопен. Служи верно, кому присягнешь; слушайся командиров своих; за их милостью не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду. В этом тебе мое благословление и фамильное кольцо с гербовой печатью».