Капитанская дочка против зомби. Mash-Up - страница 15

Несмотря на предположения, казахи и другие иноземцы не возмущались. Спокойствие царило вокруг нашей крепости. Но этот мир был прерван внезапным междоусобием.

Я уже сказывал, что я пытался заниматься литературою, в том числе переводами. Вспоминая свои давние детские уроки я попытался литературно переложить по-нашенски стихи средневекового поэта Чжан Хуа, придав им выразительность и рифму близкую к классическому стилю. Известно, что все сочинители (а переводчики тому не исключение) порой, под видом требования советов, ищут благосклонного слушателя. Итак, переписав начисто мой перевод, я понес его к Шванчичу, который один во всей крепости мог оценить по достоинству мой труд. После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и прочел ему следующие:

Светлой луны, свет прозрачен и ясен,

Узором лучи покрывают ступени.

В одиночестве томном охраняю безмолвную ночь,

Возвращаясь, вхожу за откинутый полог.

В предутреннем небе замерли звезды.

Затянувши военный пояс, собираясь на службу дворца-

Забылся и во сне повстречался с любимой,

Увидел ненаглядную дочь моего командира.

Чья улыбка пленительна и проста,

Глаза выразительны, щеки нежны и румяны.

Проснулся, и сразу стало тоскливо,

Горько… сердце в одиночестве гаснет…

– Как ты это находишь? – спросил я Шванчича, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но, к великой моей досаде, Шванчич, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что перевод мой нехорош.

– Почему же так? – спросил я его, скрывая свою досаду.

– Потому, – отвечал он, – в восточной поэзии описывать любовные переживания от лица мужчины считается малоприличным. Лучше бы взял для примера стихи учителя моего, Василия Кирилыча Тредьяковского. К примеру, его любовные куплетцы.

Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Шванчич посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, – сказал он, – сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А перед кем твой герой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна? Здесь просто и нет никого более».

– Не твое дело, – отвечал я нахмурясь, – Мне требуется ни твоего мнения, ни твоих догадок.

– Ого! Самолюбивый стихотворец (я хотел сказать переводчик) и скромный влюбленный! – продолжал Шванчич, час от часу более раздражая меня, – но послушай дружеского совета: коли ты хочешь еще успеть, то советую действовать не китайскими песенками.

– Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.

– С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо любовных стишков подари ей пару недорогих серег.

Кровь моя закипела.

– А почему ты об ней такого мнения? – спросил я, с трудом удерживая свое негодование.

– А потому, – отвечал он с подлой усмешкою, – что знаю по опыту ее нрав и обычай.

– Ты лжешь, гнусный мерзавец! – вскричал я в бешенстве, – ты лжешь самым бесстыдным образом.

Шванчич переменился в лице.

– Это тебе так не пройдет, – холодно сказал он, стиснув мне руку. – Вы мне дадите сатисфакцию.

– Изволь; когда хочешь! – отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его.

Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу и застал его с иголкою в руках: по поручению комендантши он нанизывал грибы для сушенья на зиму. «А, Петр Андреич! – сказал он, увидя меня, – Заходь! Как это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?» Я в коротких словах объяснил ему, что я поругался с Шванчечем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич прослушал меня со вниманием, вытараща на меня свои единственный глаз. «Вы изволите говорить, – сказал он мне, – что хотите Мартина Александровича заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? Смею спросить».