Мужчина привстал насколько позволяли застегнутые ремни и посмотрел на остальных пассажиров.
– Товарищи, мы падаем! А эти делают вид, что все в порядке!
– Они выполняют свою работу! – выглянул в проход Саша. – Прекратите панику!
– Конечно! Ты же в хвосте сидишь, поэтому такой умный и смелый?! – зло выкрикнул пассажир и посмотрел на поющих «Подберезовиков». – Вы в своем уме?! Нашли время петь!
Саша хотел было сказать, что в случае катастрофы не имеет значение, где ты сидишь, но при дочери озвучить это не решился. Он был обеспокоен не меньше остальных, но не за себя – за жену и ребенка, которых при подобных обстоятельствах даже не смог бы защитить. Сейчас главное – сохранять спокойствие, не дать разгореться тлеющей искре паники и, конечно же, надеяться на профессионализм летного экипажа. А еще – на чудо.
Голос бортпроводницы, прорываясь сквозь какофонию воплей и песен, стал громче и требовательнее:
– Товарищи, успокойтесь! Уберите ручную кладь в ноги! Спокойствие!
И, пытаясь сохранить равновесие, пошла по проходу:
– Женщина, коробочку под кресло! Спасибо!
– Товарищ! Уберите руки и покажите мне ремень! Спасибо!
– Просьба убрать сумку в ноги! Спасибо!
Саша сжал руку жены.
– Все будет хорошо! Слышишь, Капа?! Все будет хорошо!
Стюардесса, пробежав по салону в обратном направлении, открыла дверь в кабину и все отчетливо услышали громкий голос пилота:
– Диспетчер, говорит борт 2451! У нас отказ правого двиг....
Дверь захлопнулась, но услышанного было достаточно – искра беспокойства полыхнула в пожар паники. Саша уже не пытался кого-то успокоить, это было бесполезно – люди таким образом давали выход страху: через крики, причитания, слезы и даже песни. Он просто держал руку жены, а та сжимала теплую ладошку дочери.
Самолет тряхнуло. С верхней полки свалилась сумка, затем еще одна. Через секунду посыпалось все, что там было – самолет резко накренился.
Капа одной рукой придерживая дочь, другой вцепившись в подлокотник, посмотрела в иллюминаторы на левой стороне салона, за которыми мелькали остроконечные верхушки таежных деревьев.
Самолет падал. Стремительно летел к земле под вопли:
– Это все Меликян!
– Господи, помилуй!
– Прекратите антисоветчину!
– Тупой и длинный!
– Сервизы бы не побить!
– Пустите меня в хвост!
***
Стакан со стуком вернулся на стол. Тихон Авдеевич прижал руку к левой щеке и, страдальчески охнув, затянул грустную песню. Слезы сочились из закрытых глаз и капали в тарелку с нетронутым студнем – Тихон Авдеевич после десятой не закусывал. Пел он с такой самоотдачей и душевным надрывом, будто не дочь замуж выдавал, а на похоронах сидел. Впрочем, для него так оно и было. Тихон Авдеевич хоронил свои надежды на то, что его единственная и любимая дочь Маруся когда-нибудь будет счастлива.
Жена Мария Ильинична, крепкая полногрудая женщина в цветастом платке, не выдержала и всплеснула руками:
– Что ж ты, ирод, за песню такую похоронную затянул?! Дочь замуж выдал, радуйся! Что ж ты мне душу рвешь, скотина?!
Тихон Авдеевич аргументы не принял и продолжал петь, с чувством постукивая кулаком по столу. Парочка гостей неуверенно подвывала в унисон. Пели акапельно, так как гармонист Иван, из чувства протеста и солидарности с женихом, демонстративно положил гармонь на траву и теперь сочувствующе смотрел на Костю. Сами же молодые сидели во главе стола: грустные, растерянные, оплеванные.
