Взгляд объекта резко упал на мутный контур окна за занавесками. Я смогла разглядеть комнату. Письменный стол с раскрытой тетрадью и настольной лампой. Полушария Земли на стене – географическая карта, рядом фото старушки в рамке, еще что-то, не разобрать в полумраке…
Детская рука высунулась из-под одеяла. Вспыхнул слабый свет настенного бра. Ребенок вытащил из-под подушки книгу, маленькие пальцы стали листать страницы. Я узнала по картинкам – «Волшебник Изумрудного города».
Хотелось бы расписать каждую минуту. Но, все что я успела запомнить, это жирный пунктир точечных флэшбеков. Например, в туалете вместо рулонов бумаги, в деревянных карманах, прибитых к стене, типа почтовых ящиков, рваная газета и маленькие красные книжицы «Блокнот агитатора». И невероятное, давно забытое ощущение, когда все большое, а ты маленькая.
Коммунальная квартира всю ночь гудела. На кухне висел никотиновый туман, но массивная пепельница на подоконнике была пуста, и совсем не видно бутылок. Где-то в комнатах еще шумели мужики заплетающимися языками. Женщины укладывали их спать. Раннее утро…
Мне срочно нужно было зеркало, кто я девочка или мальчик. Родители называли Женей. Из разговоров мамы с бабушкой, по склонению глаголов, я поняла, что мальчик. И еще, что отец должен вести меня на утренник в какой-то ДК, но не может. Бабушка, вероятно, только что пришла. Она была одета в строгое шерстяное платье и уличные туфли с пряжками. Мама положила мне в ладошку монетку с цифрой двадцать.
– Слушайся бабушку.
Мир почти такой же, как в прошлый раз, только еще меньше людей и совсем нет машин. Та же табличка «берегите тепло» на своем месте, обрадовалась ей, почему-то.
Я не верила своим глазам. Мы ехали в пустом троллейбусе по безлюдному Невскому проспекту. Хорошо, что мальчишка оказался весьма любопытным, вертел головой по сторонам. Я такого никогда не видела, это же гребаный постап. Над полупустыми окнами магазинов все те же унылые лаконичные вывески. Все казалось ветхим и безжизненным, будто я смотрела через матовое стекло. Фотки в пабликах не обманули, мир вокруг действительно был черно-белым. Город еще спал, суббота или воскресенье. Вялое брожение у Гостиного двора и на площади Восстания. Троллейбус вхолостую хлопал дверями на остановках, один раз только вошла пара молодых людей. Парень опустил несколько монеток в железную коробочку между сидениями и оторвал два билета…
В ДК мы сидели с бабушкой во втором ряду. Народу собралось не очень много, дети с родителями. Грохнула музыка. Невидимый хор детских голосов запел – эх, хорошо в стране советской жить! Эх, хорошо в стране любимой быть! На сцену бодро выехали фанерные коровы, такие же плоские румяные доярки энергично дергали их за вымя. Следом грузовик, почему-то без водителя, довольные свиньи в кузове угорали от счастья. Фанерная пастораль обрела трехмерность, показались пашни, трактор с какой-то приблудой на прицепе, ряды баб в сарафанах с косами, снопа пшеницы, березки, молочные бидоны, ну и так далее.
Музыка оборвалась, наступила тьма. Голос ведущего трагическим голосом объявил о том, что нелегко ковалось счастье рабочего человека, были годы тревожные. В кольцах софитов появились живые актеры. Пьеса началась. Надо сказать, парни и девчонки старались. Я им поверила и даже вздрогнула от крика белого офицера. Он так лихо шваркнул стулом об пол, когда допрашивал какого-то оборванца, что зал ахнул. Наши были в буденовках, плохие в фуражках и портупеях. Оборванцев увели на расстрел, но красная армия всех сильней. В общем, все счастливы, снова детский хор – эх, хорошо в стране советской жить, и, наконец, занавес.
