Пусто, но на этот раз я не расстроился. Где моя машина, я и без того знаю. Здесь мне нужно другое.
Я сдвинул вбок деревянный стеллаж с барахлом. Открылась выемка в полу. Я достал оттуда увесистый кулек из промасленной ветоши, развернул. Восемь пачек патронов для Курносого, одна пачка початая, и еще сверток в масляной тряпочке – тонкие жестяные пластинки обойм. Похожи на кусочки стального кружева: пять круглых вырезов по краям, дырка в центре. Стальные снежинки. Full moon clips, как обзывает их наш дорогой пижон. Виктор говорит, у американцев бывают и half moon clips – половинкой снежинки, всего на три пули для промежуточной перезарядки. И даже смешные third moon – всего для двух пуль, по виду похоже на восьмерку, надкусанную с концов…
Говорил.
Все это я запихнул в сумку. Туда же пенал с пилочками.
Для паучихи подпиливать пули особо не нужно, умирает она легко, как самый обычный человек – но только если это простая паучиха. Одинокая. А у этой чертовой суки – прирученными ходят не только взвод-другой мужиков, но и пара жаб. Как минимум пара. Те молоденькие жабки, которых я видел у морга в компании той опытной. Но кто знает, сколько их у нее всего?
Надеюсь, я все-таки достану ее…
Я застегнул сумку.
Ну вот и все. Я вздохнул. Оглядел гараж – такой знакомый и родной. Может быть, в последний раз.
Ну, все. Я повесил сумку на плечо, шагнул к выходу…
И замер.
Сердце судорожно забилось в груди, трепыхаясь у самого горла. Сумка соскользнула с плеча и тяжело бухнулась на бетонный пол.
На коврике у входной дверцы лежала записка.
И только один человек оставлял записки вот так – в гараже, подсовывая в щель под воротами.
Руки тряслись, пока я разворачивал листок бумаги, сложенный вчетверо. Строчки прыгали перед глазами – аккуратно выведенные таким знакомым почерком! Гош!
Выжил, вернулся и оставил мне записку! Все-таки не зря я…
Я разглядел дату.
Сердце все еще прыгало в груди, не желая успокаиваться, – но вместо радости теперь была тяжесть в висках и плыло перед глазами.
Дата. И время. Гош всегда проставлял дату и время.
Он написал эту записку в тот проклятый день, когда я вернулся в город после ночной охоты на жабу – охоты, затянувшейся на сутки. Сутки, вместившие ночь боли, белое утро – и то, что я обнаружил в городе. Он подсунул записку в гараж за два часа до того, как я подъехал к его дому, – темному и затихшему…
…глаза – как у снулых рыб, движения ленивые, заторможенные, словно сквозь воду… тетя Вера, не похожая на себя, не похожие на себя Сонька и Сашка… через дорогу прямо под машину, не замечая ничего вокруг…
Я оторвал глаза от даты.
«Борису кажется, его заметили. Никуда не суйся. Отзвонись». Ниже размашисто приписано: «Сразу!» и трижды подчеркнуто.
Обычно Гош не разменивался на восклицательные знаки, да и подчеркиваний в его записках я не видел…
Гош и Борис…
Если уж они вдвоем не смогли… Вдвоем с Гошем не смогли отследить тех ребят – а засветились и привели их уже по своему следу прямо в город…
Я вдруг почувствовал, насколько устал. Записка тяготила руку, как кирпич. Руки опустились.
На что я надеюсь?
На что?
За воротами гаража зашуршали шины, подъехала и встала слева от ворот машина. Почти тут же прошуршали шины и справа.
Я перевел взгляд с ворот на записку.
Никуда не суйся.
Снаружи почти одновременно щелкнули две дверцы.
Никуда не суйся…
Поздно.
Дурак. Идиоту же было ясно, что соваться сюда нельзя. Эти ребята выследили
