Данила Рукавкин, как-то уморившись ехать в молчании, поравнялся с Григорием Кононовым и в очередной раз попытался разговорить старого казака о памятном для яицких казаков походе с князем Черкасским. Григорий поначалу угрюмо отмалчивался, глядя светло-голубыми глазами в серую нитку горизонта. Потом как-то нехотя заговорил, и гримаса боли душевной исказила худое морщинистое лицо казака.
– Кхм. Ежели даст Бог сил дойти до тех мест, старшина, тогда, может, и освежится моя память. А теперь от пережитого горя сердце у меня надорвано, иной раз вроде и не обидное слово услышишь, а оно полыхнет огнем, сожмется, так что и света невзвидишь от боли. Не раз помянешь стариковскую присказку: тридцать лет как видел коровий след, а молоком отрыгивается. Вот каково на душе у меня…
И, словно извиняясь, отводил грустные глаза от настойчивого караванного старшины, дергал за повод коня и продолжал ехать рядом, все так же молча всматриваясь в далекий горизонт.
Данила смирился и отстал со своими расспросами до иного, лучшего часа. Он поторопил коня и догнал Чучалова и Михайлова, которые вместе с прочими казаками и самарянами замыкали караван. Казанские купцы и Аис Илькин с ними малость поотстали, видно было, как Илькин, что-то рассказывая, весело машет свободной от повода правой рукой. А над степью стояло непрерывное позвякивание колокольчиков, свисавших с длинных верблюжьих шей до колен и вразнобой будто жаловавшихся на утомительную необходимость извещать, что ни одно животное не отбилось от каравана и не затерялось в унылой степи.
В Мергеневском форпосту, пройдя за неделю треть пути вдоль Яика, Рукавкин решил дать роздых верблюдам, перековать некоторых коней, а людям устроить долгожданную баню.
После бани караванщиков пригласили в просторную избу, где столовались казаки гарнизонной сотни. За маленькими слюдяными окошечками надоедливо моросил ночной осенний дождь, а в жарко натопленной избе столы ломились от обильной мясной пищи и водки, которую не поскупился выставить караванный старшина да и прочие купцы. Выпили за удачу каравана, за казачью сторожевую службу, запели песни…
Когда наполненный штоф обошел всех неоднократно, к Рукавкину, отодвинув локтем Федора Погорского, подсел Кононов. Светло-голубые, всегда грустные глаза молодо искрились, губы тронула легкая, словно детская улыбка. Григорий положил тяжелую руку на плечо Данилы.
– Вот видишь, караванный старшина, с пару-то и я согрешил, пригубил дьявольское, а приятное с холодов для питья зелье. И в голове у меня что-то жужжит…
– Это пройдет, – со смехом успокоил Данила старого казака. – Отвык ты, Григорий, в мусульманском плену от нашего зелья, вот оно и жужжит в голове, гоняет застоявшуюся кровь.
– Стало быть, не умру, коль кровь забегала, – весело поддакнул Кононов. Он поставил локти на голые доски стола, подпер обеими ладонями голову, скомкав длинными пальцами широкую седую бороду и длинные усы. – Спрашивал ты о хивинском нашем житье. Так слушай, покуда охота у меня есть наговориться всласть… В иную пору могу сызнова засохнуть на корню, как пустынный скрюченный саксаул-дерево. Только и будет от меня скрипу на ветру немного.
Данила тут же отставил в сторону недопитую чарку. Подумал было достать путевую книжку и туда что-нибудь для памяти записать, но поостерегся, как бы Кононов, смущаясь его писания, не умолк, прежде чем выговорится.
