– А у меня – по-божецки.
– По-божецки, мне думается, безо мзды…
– Ишь чего захотела! Где это ты Бога бескорыстного видала? Вот у древних, да и у теперешних людей кое-где боги без жертвы вообще никаких мероприятий не проводили и не проводят…
– Ну, так наш-то господь жертвов не требует…
– А молитва – это что? Временем платишь: пока молишься – корову бы подоила…
– Нет у меня коровы!
– Это я к слову, к примеру, так сказать. Ты не доишь, так тебя подоят. Думаешь, Отпетов за спасибо может вирши твои взять? – Уж дудки!
– И ему платить? Какой же процент у него?
– Да нет, денег ему не требуется, у него их цуфиль, шибко, больно, дюже, уж слишком, черезчур! Он, где надо, сам кому хочешь по ходу приплатит – деньга-то у него потом сама обернется, как говорится, по большому счету, у него другой тариф: славить его будешь на каждом углу изо всех сил. Мечта у него – шнобелевскую премию получить. А таланту – жидковато, говорила я тебе: на навозе талант вызревать не может. Миниталант у него, а охота смертная. И нужна подкрепа со всех сторон… Так что в мизерию он не впадает, масштаб у него другой, а где покрупней – уж своего не упустит, из блохи голенища выкроит… Если согласна, я ему шепну, вот кофей сейчас понесу и замолвлю словечно.
Да чего уж, куда мне податься, на все я согласная…
Кладовка, примыкающая к кабинету Отпетова. Добрую половину ее занимает гибрид буфета с камином. Элизабет присаживается на низкий пуфик, нажимает на золоченого ангелочка, и декоративно уложенные поленья выезжают из чрева камина, открывая нечто похожее на рацию, но с телеэкраном. Элизабет вооружается наушниками и включает аппарат. Нам за ее головой не видно экрана, но зато хорошо слышен происходящий в кабинете разговор.
Отпетов: – Вирши твои, дочь моя, не фонтан, конечно… Ты кем кому приходишься?
– Милица: – Сожитель мой в газете работает…
– Так чего ж ты у него не печатаешься?
– Рекламное у них издание, а вирши мои все больше про любовь, да про Бога. Вот он меня к Вам и прислал.
– А ежели кому рекламу сделать – так он может?
– Это ему – что щенка подковать.
– Похоже, пойдет у нас дело. Надо мне рекламу погромче сварганить про новую трагедию мою «Уркаган», слыхала, может?
– Не, не слыхала. Я только за виршами слежу – тут я про Вас все знаю, а по части драматизма не сильна.
– Вот видишь, значит, реклама требуется, по виршам-то у меня реклама была – будь здоров! Теперь любого дурака спроси, кто такой Антоний Софоклов, и он тут же скажет «знаменитый виршитель», хотя, может, ничего и не читал. Да мне оно и ни к чему – его чтение. При хорошей рекламе, как говорится, и товар не нужен, но вирши – дело духовное, я их и в своей «Лампаде» могу печатать сколько угодно, а драмописание у нас не проходит, его нужно в миру толкать…
– А зачем Вам в мир выходить? Неужто в духовности тесно?
– Мне, дочь моя, везде тесно! Слыхала, небось, про шнобелевскую премию? Пошто, скажешь, она мне, раз я бедней, может, лишь одного патриарха? Но лишняя монетка кому вредна? Опять же премия эта в чужих деньгах, их тоже из прихожан не надоишь. А главное – кто премию эту получает – имя того в мировую энциклопедию вписывается – так сам Шнобель завещал. Но за вирши щнобелевскую премию не дают – только за драмописание. Вот и нужна реклама, точнее, громкое мирское издание – рекламников-то у меня своих навалом, одна лишь троица критиков-ведунов чего стоит – Клыкастов, Летописцев да Уклейкин. Что хочешь в лучшем виде распишут. Ну так как – берешься сосватать?
