– Даже и не собираюсь.
– Конечно, потому что ты не прав.
– Только чем ты это докажешь?
Докажу без труда. Только замаскирую то самое слово.
– Видишь ли, будь у тебя «стрёмная и пустая» душа, меня бы не угораздило. Уж поверь. И ведь угораздило не меня первую, не меня последнюю, да и сейчас, возможно, не я одна такая. А то, что в своих снах ты другой, означает, что ты таким внутри себя стремишься быть. Или же, скорее, что ты такой и есть. Да, во снах может быть бредовый сюжет, бредовая обстановка, но нереального, не твоего характера там быть не может. И сами твои слова про «стрёмность и пустоту» уже говорят об обратном. Будь всё на самом деле так ужасно, у тебя бы и мысли не возникло заикаться о своём несовершенстве. Потому что – очевидно, не правда ли? – ты бы его и не замечал.
Ты долго молчишь. Отвечаешь уже поздним вечером, но зато вот такими словами:
– Так и быть. Соглашусь с тобой.
И это, пожалуй, был единственный февральский день, когда ты хоть в чём-то со мной согласился. А вообще мы начинали всё больше спорить, особенно если рассуждали о смысле жизни точнее, учитывая твою затянувшуюся депрессивную фазу, о наличии этого смысла в принципе и на расчленённый монолог наш диалог отныне похож не был.
Ах, да, и ещё где-то спустя неделю после разговора о «пустой и стрёмной душе» ты поддержал мою будто бы вскользь выраженную идею приехать однажды в твой город и посмотреть на тебя вживую.
– Очень даже хорошее желание.
– Вот осуществлю его, и можно будет уже и помирать спокойно.
– Приезжай.
Я обещаю, что когда-нибудь.
Я знаю, что когда-нибудь.
***
Щурюсь и натягиваю шапку сильнее. Идёт мелкий мокрый снег, да вот теперь вдобавок к нему поднялся сильнейший ветер. Щурюсь так, что вижу только свет в окнах частного домика через дорогу.
Ложусь на длинный и широкий ковёр, расстеленный на обочине. Это похоже на мою фантазию из детства: устроить лежбище прямо где-нибудь на улице. В моём любимом Ярославле, например, можно поставить кровать прямо на набережной. Одеялом укрылся, лёг на левый бок и смотри на воду – прямо тут река плещется.
Ну а сейчас ковёр мой расстелен у перекрёстка во втором микрорайоне, и, повернувшись на левый бок, я увижу только лишь обширное пустое пространство – снег и дорогу, по которой пока почему-то не проехало ни одной машины.
Через дорогу… через дорогу на подобном же ковре сидит D. И, конечно, всё меняет одним своим присутствием, и я не сожалею о том, что моё лежбище не у реки. D. в армейской форме, и рядом с ним автомат.
Его ковёр расстелен в неприятной близости от склона оврага. Сидит спиной к этому оврагу и не дрогнет… В жизни, надо сказать, никакого оврага там никогда не было. И частного домика, огни в окнах которого я видела, не было тоже. Что оставалось реального, так это только двухэтажка, лицом к которой сидел D. и тоже, наверное, щурился из-за снега. Только он, получается, не видел вовсе ничего, ведь ни в одном окне той двухэтажки свет почему-то не горел.
И на месте дома, куда наяву мне когда-то пришлось тащить своих подруг «проблеваться», сейчас стоит светло-голубое старое здание с арками и толстыми стенами – будто дореволюционной постройки. Смутно помню все свои сны, в которых я оказывалась в этом районе. И все они были тревожными и мерзковатыми. И в каждом из них были похожие светло-голубые дома…
Надо идти к D. Это не внезапно возникшее желание. Желания как такового я не чувствовала вообще. Просто уже давно знала, что надо к нему идти. И что я к нему пойду. И что именно этот путь окажется мне по душе.
