Я нагнулась и подобрала с пола глиняную тарелку.
– Знаешь, старик, – сказала я, глядя в тарелку как в зеркало, – на тебя посмотреть, так и неизвестно, что страшнее: прыгнуть в эту яму или стоять у нее, взвешивая за и против.
Линии на стене проступили отчетливее, изображение старика стало почти трехмерным.
– Ты мне нравишься, девочка. В тебе есть то, что я потерял давным-давно. Жажда продолжать. Это все же важнее, чем любое тело.
– Мне ничего не остается, – ответила я.
– Как скажешь. Я оберну тебя вперед. Если что, я пригляжу за твоим телом тут. На случай, если решишь заглянуть.
Я улыбнулась и закрыла глаза. Я была совершенно спокойна.
Комната начала вращаться, и передо мной замелькали бессмысленные картинки.
– Может быть, тебе стоит запустить тот пылающий шар? Вдруг что случится! – выкрикнула я вслед настоящему, что быстро оборачивалось прошлым, разматываясь как клубок, ускользая.
Наконец бредовая карусель достигла пика и щелкнула, перенося меня в.
– Я смотрела сквозь ее глаза, вовлеченная в ее сознание, вместе, но все же раздельно. Я видела ее мысли. Они текли, мутно журча. Я была погружена в них, как в реку. Чувствовала каждый ее отсвет, каждую идею. Я знала, что могу повлиять на нее, если захочу, потому что она – это тоже я. Другая я. Может быть, та я, что видит наводящие сны. Я могла вписывать свои слова в ее разум так, что она не замечала подмены-
Тени бормотали по углам. Комната тепло дышала, как покрытая мхом внутренняя стенка живота. Происходящее обволакивало. Я лежала на спине, на мягком полу, с полуприкрытыми; дремотно. Янтарное освещение щекотно подрагивало пламенем свечи. Свеча отражалась в овальном зеркале на стене. Больше ничего в комнате не было. Только я, зеркало, свеча и тени.
Я встала и вышла в коридор: восемь шагов в глубину. Прошла мимо запертой двери в мастерскую и покинула дом, в котором больше ничего не было: только коридор, мастерская и комната. В этой деревне все дома выглядели одинаково, бурые хижины-боровики, покатые, без углов.
Снаружи большими, почти бумажными осадками падал снег. Я выбралась на дорогу, повернула налево и дальше, к тропе, ведущей на Холм.
Я была не одна здесь. Нас было семеро. Нас – сестер.
Я чувствовала их как точки себя в разных местах. Я знала, например, что одна из них, та, с которой мы будем сегодня плести музыку, следовала теперь за мной. Я называю ее Дана. На самом деле у сестер нет имен, но мне нравится обозначать их по-своему.
Тропа огибала Холм вопросительным знаком, вздымаясь вверх, и я шла и шла, белая на белом, пока деревня не осталась далеко внизу, где-то там, за снежным экраном. Достигнув вершины, я ощутила радарные касания чутких блинов-антенн, нацеленных на Холм с крыши каждой хижины. Они внимали музыке, исходящей с холма. Музыке, которую мы плетем.
Мы, девочки в белом, плетем музыку на поляне, на вершине Холма, сменяя друг друга, когда иссякают силы. Отплетя свою смену, мы возвращаемся по домам и ложимся спать. Иногда нам снятся сны.
Я перевела взгляд на Крайний Дом: духовой инструмент, на котором мы играем своими сознаниями. Он был огромен – выше Холма, длиннее тропы. Литой и угловатый: неправильный многоугольник. Железный. Чужой. У самой крыши Дома виднелось отверстие, из которого звучала наша музыка. До Дома было не добраться пешком, среди глубоких снегов к нему не шло тропы.
