Существа заняли позиции по краям улья и богомольно тряслись, обращенные вовне. В новом освещении место походило на внутренности исполинского алого цветка с ульем-тычинкой.
Его стенки, испещренные туннелями кровеносных сосудов, медово вспыхивали в такт происходящему. Все это, несомненно, было древним ритуалом. Баллоны на спинах насекомых один за другим раскрывались хлопками, высвобождая танцующие искры, которые тут же влеклись к стенам и впитывались в них. Аура места переполнялась благоговейной радостью, смешанной со страхом; мне хотелось смеяться и кричать от ужаса, настолько это было эпично.
«Держись. Слышишь меня? Слушай мой голос. Я здесь. Держи себя в руках. Не поддавайся, или сольешься. Тебе нужно вниз. Оторвись от этого. Ты слышишь меня? Это Фая. Это Фая, а тебе нужно вниз. Прямо сейчас», – звучал голос в моей голове.
Рваным движением я подорвалась с места и тут же упала. Колени дрожали. Правое крыло разорвалось пополам, на левом сломалась керосинка и обвисла бессмысленным грузом. С хрустом оторвав крылья от лопаток, я покатилась вниз, цепляясь за поверхность улья руками, пальцами, ногтями. Гул вышел за диапазон и перестал быть слышен, но я чувствовала его всем телом. Он проникал внутрь, стремясь к сердцу. Я знала, что, доберись он туда, меня больше не будет. По крайней мере, отдельно от гула.
По мере продвижения вниз поверхность улья выровнялась и не была более отвесной. Теперь я не катилась, а бежала, наклонившись вперед. С четверть оборота я прорывалась сквозь арки и выщербленные ступеньки, подальше от гула, когда от стен с космической простотой начали отпадать лепестки. Они внушительно скользили в бездну, тончайшие. Гигантские падающие лепестки из направляющего сна. Вместе с тем гул иссяк.
«Значит, все происходит как должно быть», – подумала я. От этого стало спокойней. Дрожь утихла, и я перешла на шаг, шумно дыша.
– Молодец, девочка, – раздался взволнованный тон Фаи.
– А ты во мне сомневалась? – задорно ответила я, но голос все-таки дрогнул.
Пейзаж переходил в изумрудный и шел уже не ребрами, а скатами, отчего иногда приходилось скользить боком, чтобы не упасть. Скоро мои ноги устали, и я присела, прислонившись спиной к прохладной стене улья-тычинки. Лепестки продолжали падать, плавно сворачиваясь на лету в оригамные лодочки. Это завораживало.
«А ты кто?» – внезапно раздалась мысль с детским оттенком «ня», вроде апострофа на конце смысла.
Я ответила локаторным интересом, пытаясь определить направление источника.
«О, прости'ня, лепесток смотри на».
На одном из снижающихся лепестков замерцал силуэт мальчика с внимательными глазами и правильными чертами лица. Он сидел, скрестив ноги, естественный и светлый.
– Я Сн из Стен. А ты не похожа на рабочего. Кто ты?
– Не обозначена, – сказала я, с интересом глядя на Сн. Вокруг него лодочка лепестка продолжала усложняться, и вот уже намечался алый корабль. Взбухала, потрескивая, мачта; из тонкого податливого материала вырезалось рулевое колесо.
– Никогда не встречал необозначенных. Ты мне нравишься'ня, – улыбнулся он, ускользая вниз. Когда лепесток почти ушел из поля зрения, Сн исчез и тут же возник на другом, повыше.
– А что ты тут делаешь? Ты видела Обнадежду? Страшно, ня?
– Да, – ответила я и вздрогнула от воспоминания.
– Мне не нравится тоже. Тут только и говорят, что о вспышках да лепестках. Хотя лепестки мне нравятся: на них можно кататься, но никто не знает как. Да и не хотят. А я знаю, – гордо сказал он. И немного помедлив, добавил: – И хочу. Ня.
