Одна из сестер сказала тогда:
«Любое сознание ищет выражения,
Согласно своим пристрастиям.
Музыкальный инструмент,
Оставленный в покое,
Естественным образом,
Рано или поздно,
Будет обнаружен музыкантом».
Смысл строк был размыт, но общая сила очевидна. Обескураженно очарованные, часовщики допустили сестер до Крайнего Дома и дали им полную свободу самовыражения. Едва тугие, свежие гармонии зазвучали со стороны Дома, часовщики наэлектризованно заперлись в своих мастерских, звенящие в преддверии долгожданной работы. С тромбонами приемников на головах, используя Звук музыки как маяк, сознания часовщики настроились на Волну Времени, и процесс синтеза пошел, как спуск по мягкой реке, – прохладно и гладко.
Холодным рывком я оторвалась от чтения.
Это случилось.
Я потеряла фокус.
Я зачиталась и потеряла фокус.
Тот фокус, что управлял музыкой.
В какой-то момент я перестала плести мелодии.
Как давно это произошло?
Осознание вины навалилось дрезиновым омутом.
Я ощутила.
Музыки.
Больше.
Не было.
Только.
Одна.
Нота.
Осталась.
А.
Все створки,
Дверцы,
Задвижки,
Окошки
Были распахнуты и
Деревню наводнял монотонный звук.
Я ощутила, как в мастерских часовщики роняют стеклянные кокосы часов и те разбиваются вдребезги, а маленькие человечки в черных костюмах, с длинными носами разбегаются в стороны, в ужасе, в новом огромном странном мире, как птенцы, лишенные своих привычных петель.
Это я была во всем виновата.
Как температурный сон, в котором
Голос из приемника говорит,
Будто обвиняя в чем-то
И вместе с тем прощая,
Глубоко, с тоской: «Эх… ты…»
И жаль тебя,
И ничего не поделаешь уже.
Я зажмурилась и снова открыла глаза.
Но просыпаться было некуда.
Это случилось на самом деле.
Мой кошмар сбылся.
Момент замер в кадре, и оказалось, что я смотрю на написанную маслом картину. На ней была изображена девочка в белом посреди богато обставленной комнаты. Лицо ее было скрыто за каскадом белоснежных волос. В руках она держала книгу с перекрещенными оленьими рогами на обложке. На заднем плане сквозь отверстие в стене виднелся кружок неба с падающим снегом.
– Нравится? Глубоко, да? – сказал высокий улыбочный голос в черном плаще.
Я обернулась. Повсюду были бетонные стены, с шарпом. Они образовывали уходящий в стороны лабиринт. На стенах лабиринта висели полотна в рамах. Наверху было небо, а внизу галька. Пахло смесью озона и ржавчины – кровь с кислородом. Я была в галерее.
– Так выглядит любое изображение, если знать, как смотреть. То, что помещают в раму, – это последний кадр в истории. Последний момент из всего того, что в ней случилось, – продолжил голос. – Совсем как когда умираешь и понимаешь, что всю жизнь смотрела на картину. А ты уже ничего не помнишь, ага?
Я переводила взгляд из стороны в сторону, пытаясь понять, откуда доносился голос.
Он засмеялся шелковым сквозняком.
– Эко тебя крутанул старик, без шуток! Вообще ничего не помнишь. А я думал, ты просто тормозишь. Но ты, похоже, на перемотке шла и запуталась или типа того. Что ж, тогда позвольте повторно представиться – мсье Коллекционер.
Голос галантно поклонился, разводя плащ себя в реверансе.
– Если хочешь обращаться к тому, что выглядит, то говори в стены. Считай, что я – этот лабиринт вокруг. Это так же, как и с картинами, последний кадр моей истории. Я его для тебя сделал. Чтобы ты нашла себя. Вспоминаешь теперь?
