– Это вам на двоих.
Фулюган тут же пиво в карманы рассувал:
– Спасибо, – говорит. – Удружил.
А спустя достаточный, пожалуй, срок я всё ж таки подробности имел удовольствие узнать – всё тайное, как говорится, рано или поздно становится явным. Уж простите за банальщину.
– Слышь, а та деваха, – спрашиваю без особого, впрочем, любопытства – так, для развития хиреющей беседы, – ну, что я у тебя прошлой зимой видал… помнишь?
– Ну.
– Она к тебе наведывается по-прежнему?
Фулюган молчит, покусывает верхнюю губу – признак обдумывания: как «подороже» продать или, точнее, как лучше подать. Затем:
– А ты не слыхал?
– Нет.
– Ничего?
– Да нет же. Зачем бы и спрашивал.
– Так-так, холера-то ещё! Ну, слушай! По-ользуйся чужим опытом. Я тебе как в театре обскажу, с карикатурками. – И неожиданно Фулюган преобразился, будто действительно вышел на сцену к зрителю, так что меня даже смех пробрал, едва я сдержался.
– Еду как-то из Мо-оскау – внуков навещал – и завернул на Лианозовский рынок, так просто, без определённой цели, окно в расписании электричек заполнить, как Окин твой выражается, – не подгадал, называется. Ну ладно, кто-то, может, и не переносит людской толчеи, а мне эта самая гуща пахучая вполне по вкусу: где прицениться-поторговаться, где анекдотец загнуть, а где и «прицелиться» – нет ли возможности чего слямзить, ну ты ж меня знаешь.
И вижу тут я родственницу свою – дальняя совсем, десятая вода на киселе, можно даже сказать – просто знакомая, поскоку ни на каких посиделках мы с ней не сталкивались. Но та ещё тётка – не то что палец в рот не клади, а и словцо лишнее притормози – отчихвостит за милую душу, такой базар устроит, что и… Но мы-то с ней – одного поля ягода. Понял? Подхожу незаметно и на ухо ей: «Ну что, товарка, чем порадуешь?» Как заорёт с испугу: «Отчепись, мародер!.. – Тут же, правда, узнаёт и ну плеваться: – Фулюган проклятущий! Чтоб тебе ни дна не покрышки!..» – Впрочем, баба тёртая, может только так, для виду испугалась. Тут же ласково мне и говорит: – Давненько – давне-енько не появлялси. А порадую – всё у меня для счастья и удовольствий. И сама-т хороша – расхорошенька.
Вот какую бабу мне иметь бы, но помоложе, конечно, но вот именно такого характера – разбитного-прибауточного.
«Эх, Маняшка ты моя! – говорю. – Красноморденькая!» – «Не твоя-т я, не твоя, не твоёшенька! – и хлопает меня по плечу своей ладошищей: – А сурьёзно ежлив, то возьми вон племянницу мою. К себе. Чего ей у моего подола ошиваться».
Глянул я на молодку годков тридцати в глуби торгового шатёрчика и сразу оценил – подходяща, этакую и в самом деле взял бы.
«Да куды ж я её возьму-та? Сам пятый годок в берлоге зимую. – Но тут же и смекаю, что родня на то и родня, чтобы всё обо всех знать. Прищурил я один глаз на тётку, другим нацелился на „товар“. – Да и может ли быть такая краля ничья? – говорю. – Сумневаюсь чтой-то.» – «Вот возьмёшь и будет твоя.» – «Серьёзно?» – «А ты испугался? Мы что ж, не на базаре? Я продаю, ты покупаешь. Ты продаёшь, я покупаю. Инда, голубь, готов если взять, так всерьёз бери, а нет – проваливай, других молодцов, посмелее, найдём». – «Ух ты, кух ты! – говорю, но, признаюсь, опешил слегка, но лишь именно слегка, поскоку смекалки не занимать, ты ж меня знаешь, и смекалка эта соображает мгновенно. – Ладно, рассказывай». – «А чё рассказывать, – говорит тётка, но голос понижает. – Племянница она и есть племянница. Мужа нет, живёт у меня. Скучает. Да и что мне с неё, я ж не эта… как их там кличут по-нонешнему?.. не лесбийка и не… как их там кличут, которые продают и деньги на том зарабатывают?.. Так вот, мне она ни к чему – ни с заду, ни спереду. И-и бери, не чухайся, тока живо!»
