– Неужели я могу не только сидеть за письменным столом по двадцать шесть часов подряд и по восемь толкать речи прижученным дорогущими костюмами адидас благодарным контингентам, но и играть в бейсбол, несмотря на то, что в Библии нигде не написано, что человеки должны иметь верхние и нижние лапы, чтобы бегать и махать ими, изображая в Дон Кихоте ветряные мельницы, и упрямо движущиеся к ним стада баранов.
Далее, ресторан Ван Гог.
Куда их не хотели пускать, и куда они ломонулись, как сказал Кот Штрассе, потому:
– Что так написано.
– Где не удержался Сори, за что был наказан рассказом не в свою пользу. А именно:
– Еще у входа рассказал про своё путешествие по Елисею. – А его подслушали, и сюда уже не хотели пускать.
– Я ничего не делал? – оправдывался Сори перед собратьями не только по перу, но и по самому разуму, которые уже собрались развести костер, но не пред генеральным входом в этот кабакльеро, а прилично:
– Во дворе, – где другим можно, так как здесь живут даже бомжи. И несмотря на то, что бомж здесь всегда был только один, как и в кабаке его собрата по кисти – или что у них применяется еще там, как-то: острозаточенные камыши – хотели расположиться всей компашкой, ибо, как сказал нарочно Войнич:
– То, что мы пишем, и читают только одни бомжи.
– Почему? – удивилась СНС.
– И знаете почему? Им больше делать нечего.
– Сказки рассказываете, господин художник, – сказал Пели. – Ибо бомжи – это как раз те люди, которые честно, от души произносят:
– Я не хочу больше жить.
– Почему? – не понял даже ЕЕЗ.
– Потому что понимают: уже никогда больше не удастся послушать Пинк Флойд и Битлз, которых они когда-то любили.
Но вышла Мотя, и:
– Как электрик электрика узнала СНС.
– Прошу вас проследовать в отдельную аудиторию, где есть и сдвоенный персональный туалет.
– Почему не совсем отдельный, как в лучших домах Ландона, – решил неожиданно для всех почти поддержать Сори Кот Штрассе.
– Нет, то есть, точнее, да, потому что сдвоенный, – пролепетала Мотя, – но не по фронту, а по периметру.
– Нас хотят запутать терминологией, – капнул масло в разгорающийся костер Штрассе.
– Опять те же крестики, что и в Елисее, – сказал Сори, – а где нолики?
– Да, ладно вам – крестики, нолики, был бы сам текст, – сказал Войнич. И добавил: – Хотя, я понимаю, для некоторых крестики – это и есть текст, и без ноликов он, действительно, кажется неполным.
Могла бы начаться драка между Войничем и Сори, но Редисон развела гладиаторов:
– Никому – так никому, – пойдем в общую баню – прошу прощенья – так у нас в Америке называют тет-а-тем с режиссером или продюсером в дорогом кабаке.
– Этого не может быть, потому что не может быть никогда, – как констатировали средневековые мыслители, – сказал один из простых литературных работников, которых не всегда называют писателями, а зря, и скорее всего, именно поэтому они за науку принимают простую:
– Тавтологию. – Ибо, считают:
– Правда должна быть друг на друга похожа. – Но на самом деле, нет, ибо правда:
– После Правды – это Перевод правды, и на вид он, как говорится:
– Имеет другой вид.
Как констатировал Александр Сергеевич Пушкин:
– Ай! не Он. – А потом, как догадалась Мария Магдалина:
– Он и оказался не там, где Его искали, а среди нас, в зрительном зале, где, собственного говоря:
– Действующих лиц не может быть по определению. – Поэтому:
– Даже, если и будут, – то никто их не узнает:
