Однако в этот раз звук был не совсем правильным, и молодой дирижёр, видимо, обладающий абсолютным слухом, быстро понял, почему.
– Я прошу прощения, один момент, синьоры, – он остановил оркестр. – Это же не ре мажор!
– Ну вот, начинается, – проворчала синьора Гуччо.
– Синьор Кармини, позвольте, я объясню, – сказал синьор Дженти, вставая и кладя скрипку и смычок на стул, чтобы освободить для разговора обе руки. – Мы начинали репетиции именно в ре мажоре, как в оригинале у автора, однако у синьоры Гуччо с этой тональностью связаны настолько неприятные личные воспоминания, что начинается мигрень, в общем, она попросила синьора Мокинелли сменить тональность на любую другую, и он был так великодушен, что не смог ей отказать. Поэтому да, мы играем в ми бемоль. Все мы согласились, ведь не очень гуманно ради всего лишь полутона доставлять головную боль уважаемой даме, – голос и жестикуляция одновременно закончилась, и Дженти, легонько поклонившись, взял свой инструмент и снова сел.
Кармини посмотрел на синьору Гуччо. Весь её облик говорил: «Да, это правда, я ужасно страдала. Ужасно. И только посмей мне возразить, щенок!»
– Ну, хорошо, – растерялся Кармини, – продолжим. От цифры четыре, – он снова взмахнул палочкой.
На этот раз музыка продолжалась на несколько тактов дольше. Когда Кармини взглянул на ударника, который должен был вступить в следующее мгновение, тот одной рукой вытирал салфеткой поверхность литавры, а у другой облизывал пальцы.
– Buon appetito, – сказал дирижёр вежливо, останавливая оркестр. – Нам подождать, пока вы закончите трапезу, или можно продолжать? – в интонации Кармини не было и намёка на иронию, но его выдавало выражение лица.
– О! Спасибо. Продолжайте, я вас догоню, – ничуть не смутившись, ответил ударник, хватая палочки. – Нет проблем.
– — Простите, как вас зовут? – обратился он к ударнику.
– Можете называть меня Бартоломео, – важно ответил тот.
– Теперь вы готовы, синьор Бартоломео? Давайте-ка, – Кармини заглянул в партитуру, – сразу с 25-го такта.
Взмах палочки, и гром литавр прокатился по залу словно пушечное ядро. Громовое соло продолжалось четыре такта несмотря на то, что уже на втором Кармини опустил руки и с нескрываемым ужасом уставился на ударника. Тот, не обращая внимания на дирижёра, поскольку его глаза были закрыты, продолжал самозабвенно лупить по литаврам, словно пытался проверить на прочность натянутую на них кожу, пока не завершил своё соло картинным взмахом обеих рук, и не открыл глаза. Оркестранты перестали зажимать уши и как ни в чём не бывало снова взяли инструменты.
Возникла пауза, которую нарушил Кармини.
– А вы не обратили внимание, синьор Бартоломео, что там стоит знак «piano»?
– А что, по-вашему, я играл? – снисходительно вопросил ударник.
– Аха, это и было piano!? – уточнил Кармини. – Если бы вы соизволили вдруг узнать моё мнение, то это больше похоже на sforzando. А вы как считаете? – обратился он ко всем музыкантам.
– Синьор Кармини, ну что вы сразу придираетесь? – подняла смычок синьора Гуччо. – Это ведь единственное место во всей увертюре, где Бартоломео может показать себя. Когда мы будем выступать перед публикой, придёт его мама, ей 87 лет, и она почти не слышит, и знаете, что она скажет, когда её сын будет играть piano? Она скажет, что её слуховой аппарат ни на что не годится, и она не может услышать игру собственного сына! А вы знаете сколько стоит новый слуховой аппарат?
