– Чего выставился, нерусь? Понаехали в Москву, житья от вас нет, – и тяжело протопала ко входу в метро.
Он в стольких столицах побывал, видел и веселую Вену, и чопорный Лондон, и сумасшедший Нью-Йорк, и миражи Эмиратов… Жил там, работал. Оказалось, что к этой спокойной европейской размеренности, уверенности в том, что завтра тоже будет день, и будет письменный стол с компьютером и телефоном, и удобное кресло, и уютный, чистый и светлый офис очень быстро привыкаешь.
Он хорошо овладел немецким языком, прилично говорил по-английски, неплохо знал итальянский… На улице, в толпе его принимали за уроженца Тироля, Баварца или, в самом крайнем случае, за Итальянца: где находится Чечня в Европе знали лишь считанные специалисты-политологи, да пожилые учителя географии. И только здесь, в России он чувствовал такое неприятие, в городе, где он провел свою юность.
Он помнил, что дальше, на Бронной, было когда-то почтовое отделение. Если только его не закрыли… Нет, вот оно, на старом месте.
Он взял бланк телеграммы, написал: «Мама, доехал благополучно, все хорошо. Володя» и вывел наизусть вызубренный адрес. Пожилая тетка в окошке неохотно оторвалась от кроссворда и приняла телеграмму, он же вышел обратно на улицу, сощурился от режущего глаза солнечного света. В этом гребанном городе всегда слишком много шума. И солнце то не выходит совсем, то нещадно бьет по глазам и печет затылок. Уже через десять минут после пересечения МКАД у него начинало надсадно стучать в висках.
Где то далеко отсюда, в горах, наверняка расцвели маки, с низин доносится пряный аромат распустившихся яблоневых садов, и солнце ласкает лицо мягко, обволакивает, словно поцелуй любимой женщины. А здесь, в который раз подумал он, вокруг лишь угрюмые, расшатывающие нервы своим неприступным видом каменные джунгли. Как он раньше мог быть всей душой привязан к этому городу, к его вечно спешащей и агрессивной толпе, Мовлади теперь не понимал.
«Хватит ныть», – оборвал он себя. Все на редкость хорошо складывается. За несколько дней, проведенных здесь, он до хрена чего сделал – снял деньги со счета в банке, встретился с Дени, осмотрелся. Последнее было самым важным. Он обошел всю новую, недавно отстроенную часть Сосновки, располагавшуюся чуть в стороне от дачного поселка, где поселился сам, облазил узкие улицы с однотипными названиями – Дачная, Лесная, Осенняя.
Выяснил, сколько есть выездов из поселка, какие дома находятся под охраной. И, наконец, нашел и тот самый дом: добротный, трехэтажный, из белого кирпича. Большой участок – ни чета соседским шести соткам – обнесен был глухим каменным забором. Дом виднелся сквозь высаженные вокруг него стройные сосны, имелась и удобная наблюдательная площадка – пригорок справа, за забором, заросший невысокими молодыми березами. Ворота были тяжелые, железные, за ними пряталась будка охранника – это ему удалось рассмотреть, когда во двор въезжала черная выдраенная до блеска ведомственная машина. «Восемь ноль-ноль», – засек он время по часам. В восемь двенадцать машина выкатилась обратно. Заднее стекло было опущено, мелькнула седая короткая стрижка, властное лицо, тяжелый подбородок – и машина унеслась прочь, в сторону Москвы.
Дени разыскивать не пришлось, он сам явился следующим утром к нему во двор. Мовлади некоторое время незаметно наблюдал сквозь мутное стекло за слоняющимся по двору молодым парнем в темно-синем атласном спортивном костюме. Чего он ходит так странно, еле ноги волочет? Как будто всю ночь вагоны разгружал, и теперь у него колени подгибаются. И чешется постоянно, как невротик…. Ах ты мудель, ты что же думал, я не просеку?
