– У тебя тоже? – спросила она у Синдзи.
Старший кивнул еще более дерзко.
– Давайте-ка их мне, – приказала она, протягивая руку.
Дети, надувшись, повиновались.
– Вы знаете правило: никаких конфет и леденцов. – Она сунула чупа-чупсы себе в карман.
– Ты это папе скажи, – проворчал Синдзи.
У Наоко защемило сердце, когда она поцеловала их и отпустила, позволив во всю прыть нестись к дверям. При виде того, как рюкзаки подпрыгивают у них на плечах, ощутила, как снова сжимается сердце. Она в который раз задалась вопросом, терзавшим ее дни и ночи напролет: стоило ли затевать развод и позволить, чтобы все пошло прахом? Разве ради двух этих ангелов взрослым не следовало забыть о своих разногласиях? В такие минуты казалось, что ее собственная жизнь не имеет значения.
Она швырнула леденцы в мусорку и села в свой новехонький «Фиат-500». Отъезжая, Наоко сосредоточилась на предстоящем совещании. Она должна предупредить главу предприятия, что банкротство не за горами – стоит только взглянуть на цифры. Но как это лучше сделать? Какие потребуются словесные предосторожности? Японский – сложный язык, в котором, помимо трех отдельных алфавитов, существуют три уровня вежливости – своего рода три этажа, представляющие собой практически отдель ные диалекты. Ну а французский? Владеет ли она языком настолько, чтобы объясниться достаточно тактично?
Она проехала по мосту Пюто. Снова зарядил ливень. На въезде в Булонский лес она вздрогнула: показалось, что за ней следят. Наоко подвигала зеркалом заднего вида, но ничего особенного не заметила. В это время дня движение было довольно плотным, и машины проезжали мимо, как обычно.
Она продолжила путь в общем потоке, не имея возможности увеличить или сбросить скорость. Вскоре вид башни отеля «Конкорд Лафайет» внушил ей уверенность. Она бросила взгляд в зеркало заднего вида – все чисто. Отогнав подозрения, снова сосредоточилась на подборе слов для совещания. Как говорят французы, тут необходима деликатность.
Наоко пересекла Порт-Майо и выехала на авеню Гранд-Арме. Завидев Триумфальную арку, почувствовала себя еще увереннее. С годами ей полюбился Париж – его грязь, его красота, серые тона и величие. Здешние нахалы и золотисто-коричневые пивные ресторанчики.
Сегодня Наоко знала наверняка: она принадлежит этому городу.
В горе и в радости.
– Не понимаю я вас, майор. Вы с самого начала ополчились на Гийара.
У следственного судьи Иво Кальвини было имя мафиози и лицо инквизитора – длинное, в вертикальных морщинах, с тяжелым взглядом исподлобья, которым он словно испепелял собеседника. Правый уголок плотно сжатого презрительного рта слегка опущен, образуя горькую складку. Из-за этой детали казалось, что с его лица не сходит кривая, будто перевернутая улыбка. Он сидел за столом выпрямившись, выпятив грудь, всем видом выражая непреклонность.
– Гийар звонил двум первым жертвам. – Пассан поерзал на стуле.
– Вы же не будете снова на этом настаивать? – Кальвини полистал папку. – У вас это превратилось в навязчивую идею! Двадцать второго января – звонок Одри Сёра, четвертого марта – Карине Бернар. Вот и все ваши доказательства.
– Только его имя и связывает двух первых жертв.
– Ну а третья?
– Возможно, ее он нашел в другом месте. С сегодняшней жертвой он тоже не связывался, и…
– В любом случае сам Гийар никому из них не звонил. – Судья поднял руку, прерывая его. – Мы это знаем. В первый раз звонили с одной из его автобаз на участке «Альфьери». Во второй – из его автомастерских «Фари». Ваши «доказательства» – всего лишь звонки клиенткам, наверняка сделанные кем-то из служащих.
