– Ты должна! Ведь, скорее всего, всех вас ждет плохой конец! Я знаю!
Она вопросительно вскинула глаза, пристально посмотрела на него, спросила:
– Что ты знаешь, Люк? Скажи!
– Знаю, что скоро вы будете втянуты в войну с французами. И вы погибнете!
– Все погибнем? Совсем все? Почему ты так считаешь?
– А разве может быть иначе, когда у одних только копья и луки со стрелами, а у других ружья и пушки?! Пусть не все, но большинство людей погибнет! Тебе нельзя уходить с ними! И ты можешь погибнуть!
Она долго молчала, потом сказала глухим голосом:
– Значит, так угодно духам, Люк. Такова наша судьба. И я приму ее вместе со всеми. Так надо.
– Что ты говоришь? Так вовсе не надо! Останься здесь, и ты будешь в безопасности! Прошу тебя!
– Нет, Люк! Я не могу, не имею права бросить свой народ!
– Да твой ли это народ, Катуари? Ты почти белая, и глаза у тебя от белой матери! Не уходи!
– Откуда ты знаешь про мою мать, Люк? – насторожилась Катуари.
– Услышал в индейской деревне, когда был в плену. И этот медальон, – он тронул золотое украшение на груди индианки, – от нее?
– От нее. Но я никогда не видела своей матери. Она умерла при родах. Так говорят все. Но у меня есть мой народ, и я разделю его судьбу.
– Катуари, я люблю тебя! Не уходи!
– Я знаю, Люк. И я тебя люблю! Но я уйду. Только я хочу уйти с ребенком в чреве. Мы, туземцы, не понимаем вас, белых, но ты должен меня понять. Я хочу от тебя ребенка.
Лука опешил в первое мгновение, потом бурно обнял ее, покрыл поцелуями ее лицо, наклонился, взял на руки и почти бегом, шепча что-то на ухо, понес к кустарнику среди высокой травы.
Она бурно отвечала на его ласки, он же сгорал от желания, сжимал женщину в страстных объятиях, пока оба не слились в едином порыве, поглотившем их целиком.
Они лежали, устремив взгляды в звездное небо. Мыслей в голове у Луки не было. Он просто переживал восторг и ликование.
– Люк, как же мне этого мало, – прошептала она, повернулась к нему и неумело поцеловала в губы. – Прости, но у нас любят иначе. Я хотела бы научиться, да времени нет. Прости, Люк.
Он был в восторге от ее простоты, незатейливости и наивности. Поэтому, наверное, и спросил:
– Сколько тебе лет, Катуари? Ты такая непосредственная!
– Я старуха, Люк! Мне скоро двадцать.
– Разве это старость? Это даже еще не кончилась первая молодость!
Они любили друг друга почти до утра.
– Люк, мне пора, – прошептала Катуари с явным сожалением. – Помни, что я люблю тебя. Надеюсь, что у нас будет ребенок. Буду молить и просить богов и духов ниспослать мне эту радость. И ты молись своему богу, Люк. Обещаешь?
– Конечно, обещаю, Ката! И буду молиться за тебя, чтобы Бог даровал тебе жизнь и счастье.
– У меня не может быть счастья без моего народа, Люк. Прощай, любимый! – И она приникла к его губам долгим поцелуем.
Она ушла, и он проводил ее глазами, отметив, что такой походке вполне может позавидовать любая дама из хорошего общества.
Лука был в отчаянии. Она уходила в утреннюю дымку. Ее стоящая стройная фигура еще некоторое время просматривалась, потом растаяла, растворилась.
Он продолжал стоять, пока солнце не разогнало туман. Лука увидел, что Катуари стоит в пироге. Гребцы работали веслами осторожно, и Лука отчетливо наблюдал, как она махала ему рукой. Он махал в ответ, и так продолжалось чуть ли не час, пока пирога не скрылась за мыском.
Потом он долго сидел на берегу и думал почему-то о том, что расставание это навсегда. Пустота и горечь утраты соединялись при этом даже с некоторым облегчением. Он стеснялся самого себя, это надо же было так разнюниться казаку! Хорошо еще, что не видел этого никто. Особенно друг Назар, который и сам… Но думать об этом нельзя.
