Все рассказы замполита Величко о самом себе состояли из восклицания «я убедился», чему на смену приходило «я преодолевал», хоть являли одну и ту же картину: начал делать, а потом бросил, взявшись за другое, и ничего не довел до конца. По его рассказам, он верил даже в Бога, но потом разуверился и стал заниматься закаливанием. «Я убедился, что человек может сам собой распоряжаться, что он должен быть здоровым и радоваться жизни!» – восклицал Величко. И потом с той же горячностью принимался рассказывать, как он разуверился в закаливании собственного организма, поняв, что сначала надо сделать счастливой и радостной жизнь всех людей. «Я в этом убедился, это самое главное, понимаете, сначала нам нужно построить коммунизм! Человеку плохо, когда кругом плохо, но все вместе мы можем изменить наш мир!» Весь же его жизненный путь был таков: служил он себе тихо-мирно, потом в политотдел напросился пропагандистом – а потом его услали служить в Карабас, наверное, для того, чтобы никто на земле больше о нем не услышал.
Солдатня полюбила замполита. Хабаров – тот был чужим, его боялись или уважали. С Перегудом можно было выпить, но как со старым дядькой. А Величко привез с собой плакаты, лозунги и с первых дней возился с солдатней, обращался даже поначалу на вы, потому что солдаты и были для него теми людьми, с которыми он задумал менять жизнь. А так как ему было важно обратить всех в свою веру, родилось то особенное, задушевное, что не родилось бы, начни он все с ходу изменять. Заболел живот – шагай к Величко, пожалуйся! Хочешь душу излить – шагай, выслушает хоть ночью! Хоть и считая замполита пустомелей, Хабаров стал относиться к нему спокойней, поняв, что Величко честно старается для людей, и не беда, если мало его старания приносили толку. Да разве и может один человек все изменить? Скоро завелась у Хабарова с Величко своя задушевная тяжба, сроднившая их крепче всякого переливания крови. Капитан вечно прикапливал впрок, а потом долго растягивал запасы. Даже если всего хватало, он опять же откладывал, ожидая лиха, точно бы накликая беду. Солдатня, понятно, с такой экономии унывала и лишалась веры в будущее. Это сильно переживал замполит – вот и наскакивал с жаром на капитана, чуть начинал тот экономить. Их молчаливая, а порой и сварливая борьба длилась месяцами, и капитану ничего не стоило пересилить хрупкого мечтательного замполита, но, видя его отчаянье, боль, Хабаров сдавался. А тут еще вылазил Перегуд, подымал его на смех: «Слышь, Иван, хватит голодом морить, замполит прав. Ты хрен переверни – вот и устраивай себе экономию, а людей не тронь!» Хозяйство расстраивалось. Иван Яковлевич с болью глядел, как замполит пускает по ветру ради однодневных послаблений весь его долгий муравьиный труд. Но, видя все это, почему-то покорно молчал. Величко, а равно и Перегуд, казалось, были для него обузой и хозяйству не приносили хоть малой пользы, однако вот чудо: с этой обузой капитану жилось теплей и служилось легче.
Никто вслух не признавался, что нуждается в другом, но таким признанием, пускай и немым, было общее житие этой троицы, устроенное в ротной канцелярии. Хабаров поселился в ней давно. В Угольпункте (имелся неподалеку такой городишко, куда из Карабаса перемещались по узкоколейке) был отдельный каменный дом для лагерных работников, где можно было получить койко-место, но комнатушку в нем делили впятером, еще и семейные. Вот капитан и рассудил, что спокойней жить у себя в канцелярии. Отведав житья с лагерными надзирателями да их простецкими семьями, Величко попросил, чтобы капитан пустил его на постой. А потом уже Илья, обративши разок свое внимание на то, что ротный с замполитом живут прямо-таки у него под боком, каждую ночь взял за правило останавливаться у них в гостях. Постилали ему на полу, он и был доволен. Вытолкать его, то есть лишить удовольствия, Хабарову было уже поэтому совестно, хоть Илья их здорово уплотнил и заразил к тому же разговорами – теми, что без начала и конца.
