– Пойду за такси, – сказал Сергей Алексеевич.
– Уезжаешь все-таки. – Егоровна повернула к нему высохшие глаза: – Она икона моя, извини, не могу отдать.
– Что ты, что ты! – замахал рукой Сергей Алексеевич. – Тоже выдумала!
– Так и вправду у тебя есть сынок? – спросила Егоровна.
– Есть, есть, – ответил Сергей Алексеевич. – Сынок. Ему сейчас было бы сорок три.
Егоровна выхватила из его слов «сейчас было бы», но ничего больше не спросила. А он, какой-то полегчавший, невероятно строгий и собранный, будто выдержал какое-то испытание, вышел из дому.
По дороге за такси он все же решил зайти к Костылевым и узнать, не вернулся ли Коля.
Сергей Алексеевич застал Костылевых дома. Они сидели в разных углах комнаты, как на похоронах. Когда он вошел, все повернули головы в его сторону с надеждой.
В комнате среди взрослых был и Юрка. Как побитый щенок, со щенячьими глазами.
– Не вернулся? – на всякий случай спросил он и, не получив ответа, стоя у дверей, сказал: – Я вам давеча… – замолчал, с изумлением поймав себя на том, что в последнее время часто употреблял слова, которыми говорил отец, и обрадовался, что стал совсем простым стариком. – Я вам давеча, – повторил он, – не сказал правду… Почему от вас ушел сын… Но сегодня я уезжаю и считаю своим долгом поставить вас в известность. Если бы он вернулся, я бы никогда… А так считаю своим долгом… – И продолжал звонким, надтреснувшим голосом: – Ваш сын ушел, так как узнал, что у него неродной отец.
Этого они не ожидали. Чего угодно, только не этого.
– Кто же ему сказал? – спросила наконец Костылева.
Сергей Алексеевич молча посмотрел на Юрку: он считал, что каждый должен понести ту кару, которую заслужил, и не хотел выгораживать Юрку.
– Юрий, – сказал Сергей Алексеевич, – ты разрешишь мне вместо тебя доложить?
Юрка неловко сполз со стула и опустил голову.
– Ты? – в гневе произнесла тетя Катя.
– А куда он уехал? – спросил Костылев.
– Думаю, в интернат, – ответил Сергей Алексеевич.
– Зачем, зачем ты это сделал? – закричала Костылева. – Предатель!
А тетя Катя подошла к сыну и дала ему пощечину.
Сергей же Алексеевич молча повернулся и вышел из комнаты. На улице, садясь в такси, он плохо подумал о себе. И если даже Коля разочаровался в нем, то имел ли право он, человек умудренный, бросить мальчишку в такой момент да еще возвести на него напрасную обиду, что он-де его не понял. Сергей Алексеевич тяжело вздохнул и окончательно захлебнулся от гнева и осуждения самого себя: как он был жесток и эгоистичен, занят лишь собой, и упустил из виду живое течение жизни, которое всегда существует и всегда важнее всего, что бы там ни было. «Даже важнее, чем воспоминания о Витьке, вдруг в смятении и искренности подумал Сергей Алексеевич. – И это не измена, а просто жизнь».
– Вы знаете, где находится интернат под Ялтой? – спросил Сергей Алексеевич у шофера, и когда тот ответил утвердительно, сказал: – Мы сначала туда, а потом уже на аэродром, – и вышел за чемоданом.
В комнате он открыл чемодан и достал с самого дна военную форму. Он уже давно не носил форму, с тех пор как вышел в отставку. Не носил, а всегда таскал с собой. А теперь она сослужит ему еще одну службу. Переоделся, подошел к зеркалу. Форма была помята, и Сергей Алексеевич попытался руками разгладить ее: не очень-то получилось. Подошел к графину, побрызгал воду на руки и влажными руками принялся разглаживать китель и брюки.
