Так и сейчас площадь утопала в бесчисленном множестве горожан. Они вновь и вновь выкрикивали пламенные лозунги, непоколебимо требовали перемен, раскачивали высоко над головами плакаты со смелыми мыслями и карикатурами. «Некоторые со временем не претерпели ни малейших изменений», – всматриваясь, припоминал я события точно повторяющихся лет службы. Хоть на данный момент демарш и выглядел сравнительно цивилизованным, среднюю площадку лестницы отсекал строй правоохранителей, экипированных тяжелыми бронежилетами и касками с опущенными прозрачными забралами, дубинками на поясах и составленными стеною щитами. Немногое отличало их от столь же недвижимых статуй. Когда мы объезжали площадь, огибая захлестнувшие дорогу машины, с первых рядов ввысь метнулась жестяная банка консервы с искусанной ножом крышкой. Беспорядочно вертясь, она угодила в голову одной из статуй, с гулом свалившись к ногам гвардии. Под звуки брякающей по ступеням железяки два гвардейца вышли из строя, шагнули в стороны, образовав проход. Выбежавшие из второй шеренги мигом спустились по лестнице и, схватив за руки, вытащили юношу. Мне казалось, будто молодой человек не пытался вырваться, будто сам, гордо выпрямившись, вел за собой гвардейцев, смеясь и щеголяя своими желтоватыми зубами. Не успели консервы перестать греметь, как правоохранители увели нарушителя за стену из щитов, а строй вновь сомкнулся.
– Это же можно запросто прекратить, – нахмурившись, сказала Вита.
– Забастовку?
– На самом деле человеку многого и не нужно: лишь бы не было неопределенности. Только и всего.
– Хочешь сказать, если выйдет политикан и разъяснит, почему так плохо живется, они успокоятся?
– Да, – покрутив прядь волос, она продолжила, легким движением указав на толпу, – да, это им и нужно. Они не знают: с чего ради должны выживать, ждать ли изменений и в какую сторону. Люди всего лишь хотят получить объяснения столь ужасным событиям, узнать их причину… им нужна надежда на лучшее. А тогда и проблемы будут не столь существенны.
«Стильно одета, при недурном жилье – а сидит и рассуждает о тяготах простых людей».
– Верно, – все же согласился я, – неоправданно страдать не особо хочется.
– Думаю, страдают все: кто-то в большей степени, кто-то в меньшей. Только, как и говорю, в этом можно видеть оковы, а можно препятствие на пути.
– Понимаю, но никакой политик никогда не выйдет и не выложит все под чистую, иначе он не был бы политиком. Думаешь, прозрачность дел избавит общество от возмущений? Ты желаешь идеальной демократии, но как ты собираешься сегодня, к примеру, в этом десятимиллионном городе опросить каждого? К тому же меньшинству придется мириться с мнением большинства. Вот тебе и недовольства.
– Нет идеальной политики? Ну и пусть! – вскинув руками, возмутилась Вита. – Значит, мы должны стремиться к такой, должны учесть или смягчить все возможные недостатки, чтобы люди потом говорили: «Они достигли вершины».
– Почти невозможно, единственный вариант – начать с нуля. Иначе придется менять законы, устои, самих людей. Легче смириться или найти удовлетворяющий вариант.
– Неправда.
Сдержанно простившись с творящимся на площади хаосом, девушка вытянула из рюкзака под ногами блокнот и отцепила от переплета подвешенную за колпачок ручку. Прошуршав страницами, она стала энергично чиркать кончиком пера. Все чаще мой взгляд невольно соскальзывал с дороги и, безотрывно следуя, наблюдал, как бойко вздымалась трапеция, расцветал овал, как вращались в круговороте линии: одна, вторая, волнистая – как в страсти пылал вальс фигур.
