– Пуск завтра утром, сразу после завтрака. Полетит Севка – голос Клима был спокоен, как всегда, как будто речь шла о чем-то обыденном.
Никто не возражал, только все разом посмотрели на Всеволода. Если бы дело шло о технических деталях, чертежах, расчетах и тому подобных материях, то Климу могли бы возразить и даже поспорить с ним, вплоть до криков и взаимных оскорблений. Но, когда речь шла о делах бытовых, Звягинцев пользовался абсолютным и непререкаемым авторитетом, подобно пахану на зоне. Всеволод и Феликс на собственном опыте познали лагеря и, скрепя сердце, признавали преимущества диктатуры над демократией в экстремальных обстоятельствах. В отличие от них, Зяма попал в шарагу прямиком из своего университета, потому что кто-то из заключенных неосторожно отозвался с излишним восторгом о способностях доцента Зиновия Залкинда, по прозвищу ЗеЗе. После этого Зяме быстро сляпали дело по обвинению не то в троцкизме, не то в еще каком-то "-изме", и закатали в "моторную" шарагу. Сам Зяма, как ни странно, считал, что ему повезло и здесь он будет в большей безопасности, чем на кафедре. К тому же, на членов семей местных сидельцев не распространялись поражения в правах и Зяме изредка разрешали встречаться с женой. Клаус также попал в шарагу минуя лесоповал. Произошло это вскоре после того, как одной темной ночью проводник-русин провел его через чехословацкую границу и тут-же сдал советским пограничникам. Клауса лишь недолго подержали в относительно комфортабельной тюрьме Ужгорода, дожидаясь приказа из Москвы, после чего перевели знаменитого судетского изобретателя в "моторную" контору.
Но и Зяма и Клаус тоже признавали авторитет Клима. Поэтому Райхенбах не спросил ни "почему?", ни "откуда ты знаешь?", а задал единственно правильный вопрос:
– Что случилось, Клим?
Звягинцев медлил, переводя взгляд с одного из них на другого и обратно. Они сидели в закутке лаборатории, за стеллажами и подслушать их здесь никак не могли.
– Дуремар сообщил, что пришла разнарядка на пятнадцать человек и Карабас уже подшил к ней список имен. В нем наш Сева.
Еще в незапамятные времена, некоторые, наиболее заметные чины НКВД получили у заключенных имена героев любимой детской книжки. Карабасом звали зампокадрам, старшего майора, мужчину совершенно бессердечного и, к сожалению, неподкупного. Некоторых прочих удалось прикормить. Проделывал это Клим с осторожностью эквилибриста, изощренностью прирожденного психолога и терпеливостью дрессировщика диких зверей. К каждому из объектов дрессуры он находил свой особый подход и помогал ему в этом Всеволод с его золотыми руками бывшего слесаря. Поэтому Ланецкому приходилось то вытачивать браслет из нержавейки причудливой формы, то паять безумную паровую кастрюлю по чертежам Клауса, то изготавливать еще что-то, столь же изощренное. Зяма, у которого вдруг прорезалась наследственная коммерческая жилка, утверждал, что дойди все эти поделки до воли и будучи экспортируемы на запад, они принесли бы стране бурные потоки иностранной валюты. Вот и старший лейтенант Дуремар (его фамилия была прочно забыта за ненадобностью) был давно и основательно прикормлен. Сегодня именно он сообщил Климу безрадостную весть.
Им исправно привозили центральные газеты и при желании можно было распознать то, что крылось за обтекаемыми формулировками. Было очевидно, что в стране полным ходом шла перманентная революция и, поэтому, врагам следовало злобствовать со все нарастающей силой. Цифры и факты на местах должны были соответствовать этой теории. А если факты не соответствовали, то тем хуже было для фактов, потому что оставались цифры и таящиеся за цифрами люди. Определенному проценту этих людей надлежало злобствовать и им, если они злобствовать не хотели, следовало объяснить их ошибку. Отвратительную логику карательной машины растолковал им, со свойственным ему цинизмом, Клаус, которому этот механизм был хорошо знаком еще по Третьему Рейху. Все это, впрочем, было очевидно для каждого в их маленькой группе. Только Зяма иногда пытался возражать, но делал это вяло и неубедительно, сам не веря в свои наивные аргументы.
