– Ась? – не расслышала женщина. – На концерт?
Она подошла к забору, вытирая руки закинутым на плечо полотенцем.
– Концерт на той неделе будет, в день посёлка. Вон там, в конце улицы, – она указала рукой, – вправу свернёшь, и второй дом – наш сельсовет, там и собираемся. Михалыч, как водится, на баяне; Галя, Онуфриева которая, споёт – ой, голосистая баба! И поёт так, я те скажу, – хозяйка смяла в кулаке на груди цветастый халат, – аж всю душу внутри тебя перевёртывает! А у Любки с горушки две внучки гостят – так они этой… хореографии учатся и посулили танцы балетные. Ну и Томка стишки свои почитает, если радикулит её о ту пору отпустит. Стишки, правда, всё те же – нового-то она уж годов двадцать не сочиняет, а и публика у нас такая, что всё им как новое – не помнят же ничего с прошлого году.
Хозяйка добродушно рассмеялась, пустив по лицу лучики морщинок, солнце добавило задору в её улыбку, блеснув в двух золотых зубах, и Тимур подумал, что она гораздо старше, чем ему сперва показалось, просто выглядит моложаво.
– А нешто в городе как-то услыхали про концерт? Или вы чей из наших?
Тимур не нашёл, что ответить, и беспомощно оглянулся на Малику. Та, зацепившись пальцами за опущенное стекло, уткнулась себе в запястья, давясь беззвучным хохотом. Тимур изобразил на лице что-то среднее между отчаянием и угрозой, и она сделала подбадривающий жест руками: импровизируй, мол. В общем, бросила его в патовой ситуации, коза.
– На следующей неделе, говорите? – откашлял он первое, что пришло даже не в голову – на язык. В голову, к сожалению, не шло вообще ничего.
– Да, в четверток, – закивала хозяйка.
– А я думал – сегодня… – Тимур озадаченно потёр ладонью вспотевший загривок. – Зря, значит, полдня ехал. Ну что ж, в четверток так в четверток…
– Ага, приезжай в четверток, Галю послухаешь – хорошо поёт баба, ой, хорошо! Это ж, поди, ради того и ехал, да? – с искренним сочувствием уточнила хозяйка.
– Ради стихов Томиных, – зачем-то ляпнул Тимур и с трудом удержался, чтобы не зажмурится от стыда и досады.
Видимо, Малика оказалась заразна, и теперь его мысли тоже, как и у неё, поступали на язык в обход мозгов. А Лера говорила, что от стыда становится болтливой. Тим никогда не понимал, как такое возможно: ведь если тебе стыдно, до болтовни ли? Но вот теперь, кажется, понял. И подумал, что нужно как-то выруливать из этого вранья на вопрос о покупке котлет и сваливать. Но вместо этого добавил:
– Я из поэтического журнала. Ищу новые таланты.
– Батюшки-святы! – всплеснула руками хозяйка. – Это что ж, Томку нашу на старости лет в прессе напечатают? Сколько она в газеты свои вирши слала – ещё при прежнем президенте – ниоткудова ответа не пришло, а тут – аж поэтический журнал! Как бы кондрашка её с такой новости на радостях не хватил. Свести тебя к ней? Тут недалече. Только, погоди, галоши переобую, а то они огородные у меня…
Она уж собралась идти в дом – переобуваться из обрезанных ниже щиколоток резиновых сапог, судя по размеру – мужниных, получивших вторую жизнь в качестве галош, и впрямь вести его к местной поэтессе. Тимура бросило в жар ещё сильнее. Он, серьёзный человек, уважаемый врач, стоит и бессовестно врёт сельской бабушке – причём врёт совершенно без всякой на то причины. Если не считать причиной несносную сестрицу, конечно.
– Нет-нет, – промямлил он, – у неё ж сейчас радикулит, не будем беспокоить…
