– Нет, это не так.
– В смысле? – не понял упрямец. – Может, вы приведёте доказательства?
– Создаются сообщества исследователей допотопных технологий, по всему миру организуются выставки, куда свозят уцелевшую технику, да и сам факт потопа неопровержим.
– Напротив, – Лукас Эдер поджал губы, – он стал вызывать всё больше сомнений.
Я начинал закипать.
– А как же труд Пиранези? Гравюры разрухи после катастрофы? Какие тут сомнения?
– Вот вы говорите гравюры, а с помощью чего они были сделаны? Создать в те времена такой аппарат, который запечатлел бы местность в мельчайших подробностях на пластину, невозможно. Зато изобретены фотоаппараты. Почему в те допотопные века «великих технологий», – он изобразил кавычки, – не было фотоаппаратов? Где снимки прошлого? Почему ничего не уцелело?
– Да, фотографий нет, – нехотя признал я, – но то, что это гравюры с камеры обскура, не оставляет сомнений. Не нарисовал он это, в самом деле? Это невозможно… нелогично.
– Вы опираетесь на логику?
Объект моего раздражения рассмеялся. Его смех выбивал из колеи.
– История требует неопровержимых фактов! А логикой пусть занимаются теоретики. В мире нет ничего логичного, только беспорядочный хаос, который задокументирован в летописях с печатями.
– То есть, вы утверждаете, что вся мировая история – хаос, но если этот хаос заверен печатью, то это уже не хаос, а истина?
– Я не имел в виду хаос в значении лжи, – Лукас Эдер поморщился. – Я имел в виду, что верить можно только документам.
– Но… это же неправильно!
Я потерял нить разумных доводов. Было лишь возмущённое удивление тому, как же он не понимает?
Кровь моя вскипела, в нос ударил откровенный запах чего-то прокисшего, нараставший с начала нашей беседы и ставший невыносимым под конец. Вонь закостенелого спорщика. Я вскочил.
Лукас Эдер, сбитый с толку моей резкостью, в растерянности раскрыл рот. Его словесный зуд был в самом разгаре, но я не желал ему дальше потакать. Надо было вообще не заговаривать с ним.
– Что такое?
Вместо ответа я лязгнул зубами, развернулся и двинулся вперёд по вагону. Мне надо было уйти и от дурного запаха, и от желания вцепиться в него, в этого книжного червя. Даже не в книжного, в червя документного, который не видит, не слышит и даже не пытается анализировать! Он слепо продвигает кем-то придуманные истины, потому что так надо, потому что они «заверены печатью», крыса! Может, он и в прогремевшую эволюцию даркизма верит? Она ведь тоже задокументирована….
Поезд всё не кончался. Вагон следовал один за другим, и я уже начинал сомневаться, предусмотрен ли вообще в этом поезде ресторан. Как назло, все проводники куда-то чудесным образом испарились, и спросить было некого. Однако вскоре это не понадобилось. Мой нос явственно различил запахи приготовляемых шедевров, а до ушей донесся гул голосов и звуки кухни. Нос и уши привели меня в трапезный вагон. Народу здесь, в отличие от полупустых вагонов, было достаточно. Найдя-таки отдельный столик, заказал себе бефстроганов. Вслушиваясь в равномерный стук колес и предвкушая сытную пищу, я стал обретать покой и расслабление. Раздражение от отвратительной беседы сводилось на нет. Несмотря на многолюдность, обстановка вокруг была куда более приятная, чем та, которую я наблюдал. Чистые лакированные столы (без всяких тряпиц), тёплое освещение, темень за окном и вкусный запах жареного кофе делали нахождение в поезде уютным. Добавляли уюта и пожилой джентльмен за соседним столом, читающий газету, и девочка, с любовью кормящая своих кукол из серебряной ложечки.
