Егорьевна – так звали няню – Москву не жаловала. А больше всего боялась, что когда она умрет, то не исполнят ее просьбу и не отвезут в Надеждино, где няня хотела лежать на погосте рядом со старой барыней (бабушкой Холмской, прабабушкой Елизаветы) – старая барыня не чета нынешним, из настоящих старых бар, при ней и на погосте надежнее, а то, неровен час, похоронят, как молодого барина (не старого обычая был барин, вертопрах), в Москве, где, что на кладбище, что на улице, все не свое и не протолкнуться среди чужих людей.
А они еще на каждом шагу так и норовят залезть к тебе в карман, и если завелась у тебя копеечка, то придерживай ее каждую минуту рукой, а то вернешься домой – хвать, а карман-то пуст. А уж коли своего ума нет, так послушайте Софьюшку, уж она-то с младенческих лет неглупенька и всегда справная да послушливая, ей два раза молвить не приходилось, во всем сметлива, до всего доходчива…
Софьюшку пришлось послушать. Дом в Москве на доходы от Надеждино не продержать, да и жить-то не на что… Слава Богу, что надоумились внять умному совету. И как права оказалась Софьюшка! В Надеждине – хотя и в бедности, да в своем углу, под своей крышей, да и хлеба – невелик кусочек, а свой.
А уж что не ввязались в тяжбу по долгам, так за то век Бога молить нужно, что не отнял на тот момент разум. Это еще Бог миловал, что так легко отделались от той французской актрисы, заплатив долги и выкупив у нее долговые поручательства, так неосторожно подписанные Холмским… Да уж об осторожности ли ему думалось, когда он их подписывал…
Софьюшка – ей тогда только четырнадцатый годок минул, совсем, можно сказать, дитя, а какая предусмотрительность…
Конечно же, дело с этими долгами скандальное. Объясняя это дочерям, Холмская говорила, что папенька покровительствовал театральным талантам этой бесстыдницы… Девочки поди уже догадывались, что это за таланты такие, которыми актрисы эти французские составляют тут у нас состояние и укатывают потом в собственных английских каретах в свой бесстыжий Париж, прости Господи… А люди-то все знают…
Не успели Холмские еще уехать из Москвы, как оказалось, что у актрисы этой в почитателях тех самых известных талантов состоял не только Холмский, но и князь Крапоткин. И его она своими талантами не замедлила свести в могилу – восьмидесятилетний поклонник театральных искусств, казавшийся на вид бодрым и деятельным, стал то и дело падать в обмороки – уж не от восторгов ли от проникновенных монологов, с подмостков сцены произносимых, – и умер от сердечного приступа, в кругу своего благородного семейства.
Как потом выяснилось, он тоже в свое время все по той же неосторожности подписал долговые поручения – осторожность ведь не свойственна людям, увлекающимся изящными талантами.
Но княгиня Крапоткина, славившаяся своей надменностью, выставила вон и французскую актрису, и кредиторов. Началась судебная тяжба. Стали выясняться многие подробности, неприятные для семейства князя, зато привлекательные для любопытной публики. Тяжба потребовала денег, чуть ли не больших, чем долги, и, в конце концов, была проиграна.
Однако княгиня не смирилась и дошла до Сената. В Сенате тоже нашлись поклонники неистощимых талантов актрисы. Сама она сделалась знаменитостью. Публика валом валила на спектакли с ее участием, молодые люди засыпали блистательную служительницу Мельпомены цветами, а круг почитателей мгновенно увеличился.
