– Да, новости что надо, давно я ждал сего расклада, но только б не побило градом. Ну что ж, свезём в Смоленск, а может и в Москву, там подороже выйдет. Хотя тут надобно предвидеть! – Кобылкин потёр свои большие руки. – Ну будет, что за новые докуки? Рассказывай теперь, какая там история со старостою приключилась. Всегда мужик ведь был исправный, в деревне сила, услужливый да верный мне подавно.
Де Бомонт принялся повествовать о том, как староста клянётся животом, а безобразия цветут роскошным, пышным цветом: прижимки и мздоимство, злоупотребленья, воровство. Кобылкин морщился – да там на каторгу тянуло, от этого бесчинного разгула, но сора из избы он выносить терпеть не мог, хотя и был всечастно строг, но тут решил коротко:
– Ладно, я сам приеду, разберусь, надеюсь, я не ошибусь, покамест же давай пройдёмся да непременными заботами займёмся. Совета у тебя хотел спросить насчёт одной далёкой пожни. Нехлебородная она, ничто там не родится толком, уж я старался, знаешь, столько. Давай-ка, съездим, поразмыслим, а то вопрос сей больно долго виснет. Ты на мысли скор, порой идёшь наперекор, – Кобылкин теребил жилет, – так не умедли дать совет.
Де Бомонт, обиженный исходом разговора о старосте, принял такое предложение с радостью, и через четверть часа бричка их унесла в чуриловские дальности.
Мари с террасы провожала взглядом сколь могла, затем чаёк одна пила, привычно с книжкою сидела, играла с Мишенькой и колыбельную пред сном дневным ему напела. Но вот стала видна коляска в пыльной дали. Приехали, лошадку не щадя. Кобылкин и Фабьен, в дом входя, о чём-то шумно толковали. Михал Семёнович махал руками, как будто в бой он шёл с полками. Мари в дому не стала дожидаться, тут не хватало ей влюбляться! Она невидно для других, пока мужчины не проследовали в залу, скользнула тихо в свои личные покои. Послала девушку Анфису за тряпочкой и за водой холодной, и спряталася за болезнью модной: «У барыни мигрень, она у ней почти что кажный день». Гость огорчён был, но не муж.
– А, женские дела, загадки дамских душ,
Плетенье непонятных кущ,
Нам их николи в толк не взять, мой друг,
– Садясь в дубовый стул, кряхтя, сказал супруг,
– У них что ни мигрень, то головокруженья,
От них одно всегда волненье.
Да разве лишь они? Народец нынче квёлый, без сомненья!
Вот в молодые мои годы все были много здоровее.
Сильнее, веселей, живее.
Мать моя баклагу рейнского в жару всегда с собой носила,
И за обедом хлебного вина – вот это была сила!
И в добром здравии всю жизнь ходила!
Эх уж былого карточные зданья,
Они пробудят разные напоминанья.
Кобылкин сел за длинный на толстых и кургузых ножках стол,
Он украдал и полноту, и невысокий рост,
Хозяин дома будто в него врос.
Расправил плечи широко,
Запрятал вниз своё брюшко
И выложил на скатерть пред собой,
Огромные, в свинячий окорок, не меньше толщиной,
Ручищи с мясистыми кистями, но малые длиной.
Кобылкин, сияя ко всему своею лысиной,
Похожим был (ну крест вам истинный!)
На кряжистый, могучий дуб, что лета пышное зелёное убранство
Сменил на осени плешивое коварство.
– Так что давай-ка мы по хересу ударим! Война войной, а херес нам испанцы льют рекой! – Кобылкин потянулся правой клешнёй за восьмиугольным с хересом графином. -Чтобы здоровье нас не оставляло! И наши годы прославляло! Ох, слаб же я на херес, – Кобылкин перекрестился на икону, – что же, давай по старому, по доброму закону за урожай поднимем и за твои успехи, чтоб не мешали нам природные помехи!
