Внезапно старик бросил веники на скамью рядом со мной и схватил меня на руки, легко, словно я ничего не весил. Я хотел что-то сказать, но мои губы меня ещё не слушались, я попытался оттолкнуть его, но руки, хоть я их и начал ощущать, пока не работали. А старик уже донёс меня до двери, ударом ноги распахнул её и шагнул наружу, а там был снег, только снег и ночь, бесконечная ночь, и звёзды над головой, и деревья вокруг, и маленькая блестящая лунка среди снега. К этой лунке он подошёл, и я понял, что под нами – озеро, а эта блестящая лунка – прорубь и там вода. Он наклонился над ней и швырнул меня.
И снова тысячи игл впились в меня со всех сторон, и я закричал, погрузившись с головой, и вместо крика у меня изо рта вырвались пузыри, я вдохнул густую воду полной грудью и стал молотить руками и ногами во все стороны, они наконец-то начали шевелиться, хотя какой в них был теперь прок – в воде не за что было ухватиться. И только чёрно-синяя тьма была со всех сторон и густая от мороза, обжигающая вода, и она же возникла внутри меня, в лёгких, разрывая кашлем грудь… но вдруг что-то схватило меня крепко за волосы и дёрнуло вверх, и я, почти не почувствовав боли, настолько было холодно, взмыл над прорубью и увидел, что вишу в одной руке у старика, который держит меня за волосы и смотрит на меня своими слепыми, белёсыми глазами, а от меня во все стороны валит облаками пар, а от него – ни облачка, словно он и есть этот холод и зима, часть их и целое. Он подхватил меня двумя руками, и я снова почувствовал, насколько он ледяной, а он уже шёл обратно в парилку. Там он бросил меня на скамью и начал лить воду на камни, прямо в открытую пасть печи. Пар обдавал его, но он даже не пытался увернуться, словно не ощущал ничего – ни боли, ни жара, ни холода – ничего.
Я лежал на скамье лицом вниз, а он разгонял волны влажного жара и продолжал бить меня вениками по спине. Я погрузился в транс – не сон, не явь, и где-то между этими двумя состояниями был я. Лежал в парилке и горел, потел, тяжело дышал, стонал, – а старик, как машина, не знающая усталости, работал надо мной. И я смотрел в его беспощадные белёсые глаза, застывшее лицо, и вдруг попытался коснуться своего лица. Я поднял ладонь и провёл ею по своей щеке, тронул нос, и меня захлестнуло счастье, которого никогда не бывало. Я остро почувствовал, что жив – что бы со мной сейчас ни происходило, я не замёрз, там, в лесу, сумел спастись. Видимо, меня вынес из чащи этот человек.
В спутанном сознании всплыли два слова: «Доверенное лицо». Но сил думать об их смысле не было. Я смотрел на свои ладони и руки, мои любимые прекрасные руки. Насколько же сложны они, как тонко и чётко работают: согнул палец – и маленькая косточка пришла в движение под кожей, согнул другой – напряглась жилка в запястье, натянулась кожа! Всё связано воедино.
Но лишь я моргнул, как вместо ладоней с пальцами у меня стали две культи, две обрубленные тупые культи с ровной кожей на том месте, где только что шевелились мои пальцы и напрягались под кожей жилки. Крик ужаса застрял у меня в горле, я всё ещё был нем и только отчаянно смотрел на руки, переводя взгляд с одной на другую, а затем на старика, который, как-то почувствовав моё замешательство, вдруг замер и посмотрел прямо на меня. Мне даже показалось, что он видит меня: он уставился прямо на мои культи, затем поднял лицо и вдруг широко осклабился, показав голые бледно-розовые дёсны. Слепой старик улыбался, глядя на меня, оставшегося без рук, и это было настолько чудовищно, что я, кажется, потерял сознание, потому что чёрная точка внутри меня окончательно выросла и заполнила собой весь мир, красный свет погас, настала темнота, в которой теперь был лишь я.
