Не мешал я ему, когда он молился, закрыв глаза и приблизив обе напряженных ладони к лицу.
Не торопил и пока он вертелся, пытаясь по солнцу определить правильное направление для головы – на Мекку.
Наконец, Галимулла вытянулся и замер.
«Тут режь, каныш!» – подчеркнуто отрешенным тоном повелел Алмаз, поглаживая пальчиком, как в последний раз, искомое ребро, аккуратно помеченное фиолетовыми чернилами.
Не успел я, однако, к нему прикоснуться, как он с диким воплем: «шайтан!» подскочил и принялся бить себя по лбу и сокрушаться, какой он ишак(!), и как он забыл(!), и как он мог позабыть!
Я стоял перед ним на коленях и не понимал, в чем моя вина.
«Великий Аллах до того, как забрать у Адама ребро, говорится в Коране, наслал на него сладкий, как рахат-лукум, сон!» – прошептал он, пронзительно глядя на меня.
Не успел я ему возразить – что я не Аллах, а он не Адам! – как он с яростным воплем «Аллах Акбар!», влил в себя без остатка бутыль самогона…
И вот он лежит предо мной обнаженный по пояс, а я недвижимо склонился над ним, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами.
С одной стороны, я безмерно желал добыть для него ту единственную, о которой он так сильно мечтал, а с другой – я не мог взять на себя роль Аллаха.
Впервые меня раздирали сомнения, вроде:
а что если вся эта история о происхождении женщины из мужского ребра является чьим-то чудесным, но вымыслом?
и что делать с ребром уже после того, когда я по настоятельной просьбе Алмаза предельно бережно(!) отделю его от плоти?
и куда, и к кому мне бежать с этим самым ребром (Алмаз не сказал, а я не спросил)?
и вообще, признаюсь, я не мог постичь парадокса превращения примитивной кости в женщину…
Короче, я медлил, как будто ждал знака.
Как вдруг, я едва устоял от удара под дых холодного северного ветра.
Почти одновременно меня обожгло горячим дыханием с юга.
По левую руку от меня пошел дождь, а по правую – снег.
Почва подо мной содрогнулась, солнце померкло, землю окутал мрак, а на черном небосводе – что меня, собственно, потрясло! – возник разъяренный, пылающий лик матери моей.
Перекрывая бурю, она мне кричала, чтобы я оставил в покое пьяного в дым татарчонка и немедленно возвращался в класс, и садился за парту у окна, и что не для того она тратит жизнь, чтобы я все испортил.
За доли мгновенья, что я глядел на неё и пытался осмыслить, каким это образом мать моя оказалась на месте солнца – я, практически, ослеп.
На лице вместо глаз у меня образовался черный провал, через который ворвались в меня ветры ярости и отчаяния.
И тут я впервые не смог удержаться и погрозил ей ножом:
«Оставь нас, прошу!» – вдруг потребовал я, сам поражаясь собственной смелости.
«Ты не знаешь, что просишь!» – раскатисто сверху расхохоталась мать моя.
«Но я обещал!» – крикнул я.
«Ты, что ли, Бог, чтобы ты обещал!» – скатилось с небес.
«Бог хочет любви, и мой друг тоже хочет любви!» – слабо возразил я, почти теряя надежду на понимание.
«Только Богу дано хотеть невозможного!» – возразила она тем же тоном, полным презрения.
Тут я смолчал.
Я не знал, что ответить.
Черный огонь бессилия жег меня изнутри.
Я чувствовал, как во мне закипает кровь, лишая последней способности мыслить и противостоять.
«Все равно, он просил, и я обещал! – закричал я наверх из последних сил. – И пускай я не Бог – я ему помогу! И пускай я не Бог – все равно, я его не оставлю! И пускай я не Бог! – бунтовал я и рвался, – пускай я не Бог!..»
