Впереди спешили аксакалы, бормоча молитвы или задыхаясь, в зависимости от степени болезни. Следом за ними вполсилы топали самые молодые «малочахоточные». Затем все прочие, в том числе женщины и старухи, закутанные в паранджи с чачванами или в таджикские черные покрывала, еще более плотные, чем волосяные сетки.
Один старичок вдруг лег на тропу и расслабился. Через него перепрыгивали или почтительно обходили стороной, рискуя свалиться с обрыва. Я наклонился над ним, оттянул по милицейской привычке черное веко — мертв!
— Не надо его трогать… — задыхаясь проговорила какая-то женщина. — Джинн болезни перейдет на вас…
Да, конечно, и будет два джинна в одном хилом теле. Тут с одним не можешь справиться…
— Но надо же его отнести в кишлак? — пробормотал я.
— Потом… потом будет арба, — говорили пробегающие мимо люди. — Подберет…
Все меня обогнали, даже хромой мальчуган с костылем из доски. Может, обязательно нужно прийти в числе первых, чтобы на тебя обратил внимание табиб? Может, именно таков смысл этой спешки? И я кинулся в эту мутную реку, состоящую из многих тел, несущихся в едином порыве. Они толкались, падали, хватали обгоняющих за ноги. Почтение к старшим улетучилось, почти все аксакалы оказались позади.
…Впереди случился какой-то затор. Многие несчастные легли без сил прямо на камни, другие присели на корточки или на скальные выступы. Я пробивался вперед, расталкивая потные тела.
— Что случилось? Отчего остановка?
Никто не пытался мне ответить. Люди покорно ждали, когда все разрешится само собой.
Тропа была перегорожена завалом из камней и срубленных деревьев арчи. Рослые, красивые джигиты в добротных чекменях, перетянутых ремнями и пулеметными лентами, были верхней надстройкой завала. Они вроде бы отдыхали, равнодушно или с легким недовольством поглядывая на нас.
Ближе к завалу сидели на корточках незнакомый старик и тот самый оборванец, который приглядывался ко мне в чайхане.
— Денег, что ли, требуют? — спросил я их. — Разве они не знают, что у нас ничего не может быть?
Старик хотел что-то сказать, но еще не отдышался и беспомощно махнул мне рукой. Оборванец болезненно скривился, обнажив ржавые зубы.
— Поговорите с ними… — прошептал он, мучаясь. — Может, вас послушают…
— Не надо говорить, — сказал плечистый чернобородый нукер, по-видимому, старший в команде. И выстрелил в воздух, заставив всех разом вздрогнуть. — Слушайте меня! — начал выкрикивать он рублеными гортанными фразами. — Уходите прочь! В этом году не будет для вас лечения!
— Почему не будет? — испугался я. — Работник табиба…
Бородач глянул на меня зверем.
— Уходи, проклятый аллахом. Я могу и убить.
— Ну, почему?! Скажите!
Другой нукер нашел нужным пояснить:
— Нам повелели загородить тропу, мы и сделали. Большой человек будет лечиться, а вы придете в следующий раз.
Да вы что? — опешил я. — Да вы посмотрите на этих несчастных людей! Многие из них не доживут до весны!
— На все воля аллаха, парень! — Бородач продолжал сверлить меня глазами. — Только дурак в твоей болезни заботится о других. А дураков надо убивать сразу, как завещал имам Али. Да прославится имя его!
— Неужели у вас поднимется рука…
— Поднимется! — заорал бородач и снова выстрелил в воздух. — А ну пошли все прочь! Не буду больше уговаривать!
— Кого хотите бить? — зарыдали женщины.
— Стыда у вас нет! Вспомните про своих матерей!
— Ну почему аллах не любит нас? Ну почему?
