Такой простой и лёгкий мотив, очень человечный перебор струн пальцами, словно на пуантах танцует влюблённая балерина. Он остановился возле бродячего музыканта на солнечной стороне проспекта. Посмотрев на одинокого, как и его инструмент, бросил в подставленную шляпу мелкую монету. Где-то за спиной шаркали ноги десятков прохожих, но будто не было никого, только эта мелодия. «Как же мне не хочется никуда идти, просто пойте песню моих поцелуев».
– С недавних пор мне тоже нравятся уличные артисты. Голос был знаком, и Он оглянулся:
– Здравствуйте, Ингрид. Я не заметил, как вы подошли.
– Хотела вас напугать, но потом передумала, ещё обругаете.
Ингрид не собиралась хоть как-то Его приветствовать, Он сам потянулся к её нежной и трогательно прохладной щеке:
– Никогда.
Кристальная королева, Ингрид, не попадала в зависимость от поцелуев, обожавших её, она просто шутила:
– Вы решили теперь каждый день караулить меня по пути следования?
– Я вас очень давно не видел.
– Соскучились?
– Есть немного.
– Тогда на радостях сводите меня куда-нибудь. Это был шанс, другого случая не предвиделось:
– Пойдёмте ко мне, я покажу вам свои работы.
Лёгкий конфуз. Ингрид подняла удивлённые брови:
– Приставать не будете?
Было очень неловко, и Он пожал плечами:
– Постараюсь.
Ингрид лукаво вздохнула:
– Что с вами делать, идёмте.
Как только Ингрид вошла в мастерскую, ей сразу понравился необычный антураж: паркет, как вакханалия красок у Поллока, прохлада от постоянного сквозняка и гудение вытяжки, простор в высоту, ширину, витражные окна до потолка, а по центру стоит студийный мольберт и на нём два больших карандашных наброска – мужская гримаса и рука. На втором то же самое, чуть похоже, чуть по-другому.
Выставляя сокровенное на стеллажи и просто вокруг, Он старался сберечь свою ранимость, защитить себя от плевков. Поэтому, хоть сигарета и дымила Ему прямо в глаза, Он не вынимал её изо рта, курил с прищуром, отклоняясь от дыма.
Жизнерадостная, Ингрид бродила между законченных работ маслом, всматриваясь издалека, потом приближаясь, стараясь определить расстояние, при котором неуклюжие ляпы превращались в оттенок единой гаммы.
«Вот увидишь, ей хватит пятнадцати минут, всего лишь пятнадцать минут на эту груду несостоятельных экспериментов. Ей наскучит, и она будет делать вид».
– Что они вам?
Застигнутые врасплох, боятся признаться в чём-то, отнекиваются и откашливаются:
– Не знаю.
– Как это не знаете? Может, смысл жизни, потребность, частица души?
Ему стало стыдно: какая банальная для любого гуманитария мысль, какая неаргументированная, поддельная запутанность поиска смысла. Он проговорил медленно, сбивая участившийся внутренний ритм:
– Это не часть меня, это хорошие и плохие, зачем-то нужные мне знакомые, которые иногда приходят на ужин.
– Вот как?
– Они сами по себе, у них своя логика. Проблема в том, что внутри себя, природно, я для художеств не предназначен. Живопись – только метод, точка применения, ни тебе бантика, ни берета.
