Но змеи в ночных кошмарах, но нервный тик в правом веке, но скрипящие зубы в гримасе, и хохот плюётся в спину…
– Замысел – пленница в трюме пиратов – морской узел на левом запястье и через крестовину над изголовьем кровати.
В отражениях распахнутых окон отблеск одинокого светофора, тикает двоеточие и настырно моргает жёлтым.
Чириканье воробьёв разрезано воплем чайки…
– Замысел – гордая дворянка привязана, инквизитор рвёт платье от груди и до паха – правое запястье на правую крестовину кровати.
Немного скрипят пружины, и ломко шуршит простыня. И коварный, очень коварный Он снимает со стула оба чулка. Снова в ушах нарастает стук сердца, и нетерпением дрожат Его пальцы. Затянуты два узла.
– Замысел – вот, моя милая, ты такого не знаешь. Сегодня я напишу тебя в новом цвете, я смешаю на палитре края неизведанных красок. Я разведу крупным стеком настолько густое масло, что в нём увязнет любая женщина. Там ярко-оранжевый будет смеяться над розовым, там виридиан утопит в себе голубое, там невидимым контрапунктом окружит всех чёрное, и белые рыцари станут рабами.
Она проснулась мечтающей и немножко влюблённой, но вместо любимых глаз увидела глаза пожирателя и всякой виктории.
– Хватит! Слезь с меня!
Но Он уже вставил, хотя было сухо, и Ей было больно, но Он поршень, пронзая жестоко. Прикусив губу, Она морщилась.
«Здесь есть один царь и здесь един бог, и бесправие черни – королевское право, и нет никакой свободы, есть только монаршая воля престола».
Дыхание жаркое Его открытого рта на нежной Её лебединой шее, и всё быстрее разрастается темп, и всё разрастается. Всё сильнее упругое в мягкое. Зачем-то ладонью закрыл Её рот, просипев: «Тише, тише…» Испарина на спине стала самая соль, когда Он с рычанием кончил.
Более не терзавшийся коварным замыслом лоб уткнулся в Её волосы на подушке. Но затягивать передышку нельзя, продолжение после финала оскорбляет актёрский фарс. И сразу после содрогания вытекающих капель, Он стал развязывать неподдающийся узел, подцепляя ногтем, растягивая непослушными пальцами, надеясь, что может чуть-чуть, может, малую толику, малую, такую любимую Ею при других обстоятельствах капельку, Ей тоже новые краски понравились.
Оцепенение в неизбежности покаяния. Он сполз с кровати на пол и закурил, отвернувшись. Кончено, мир и земное вернулись. Хватит.
«Проклятие моих дней, палаш, занесённый над головой».
Никто не барабанит пальцами в тишине и не шепчет проклятья, Она не вопит о свинстве.
«Очень мило с Её стороны. Я тоже когда-то был таким милым и добрым парнем».
Но Она, наверное, уже решилась встать и уйти, и в Ней должен нарастать праведный гнев.
– Зачем ты это сделал?
Он благодарен, что вполголоса, мягко. Передвижной хор адвокатов, варенье постельных тайн, мелькнули белые одежды, кого-то возможно спасти, и Он не знает ответ. Гёте, Чехов, Кизи, любимый Бетховен, божественность фламандцев, но не сегодня.
За Его спиной Она поднялась с кровати. Прошуршал одеваемый Ею халат, и Она вышла из спальни. Но шарканье тапок, словно стирка рубашки, и позвякивание, словно приготовление лёгкого завтрака. Через некоторое время Она вернулась в комнату. Ещё собиралась в неясном утреннем небе гроза, но Он ясно расслышал, как в повисшем безветрии Она сказала любителю коньяка:
– Что-то хочется выпить. Ты будешь?
Они сидели рядом и курили молча. Даже их слова как молчание. Опущенные глаза, неохотно размыкаемые губы.
