Кларица (сборник) - страница 9

– Не совсем… Но пятно все же видно.

– Это из-за меня, – посочувствовала Рора. – Знаешь: я виновата – я тебя выручу, – и одной рукой прихватив стул, другой потянула Кларицу за собой.

Гардероб у Роры оказался так себе, поскромней Кларициного, но другой – и это самое важное.

– Я вот это, зеленое, сегодня надену, – сказала Рора. – Остальные – твои. Выбирай, что понравится.

И Кларица выбрала. Конечно, если бы сама покупала – без разрезов бы лучше, и так ведь короткое. Но потом, когда походила перед зеркалом: а может, и нет, не мешают разрезы…

Платье было ярко-красного цвета с серебряной ниткой, так что, когда поворачиваешься, по ткани пробегают словно бы молнии: сверху вниз, снизу вверх. Не слишком открытое, оно, тем не менее, не прикрывало шею, – хотя бы могло не прикрыть и побольше, – зато облегало фигуру, хорошо облегало, так что лифчик и вправду не нужен. И серьги к нему подошли. И туфли под цвет.

В общем, вышло вполне. Не стыдно в таком на глаза появиться.

И ровненько в восемь, на метро, Кларица приехала в назначенное место. В самый центр города, Десятый этаж. У входа в ресторан – «Розовый купол» – стояли два парня, но Вигда опаздывала, и Кларица не решилась к ним подойти. Хотя нисколько не сомневалась, что это именно те парни, с которыми условлена встреча.

В зеркальные двери заходили мужчины, пропуская вперед разнаряженных женщин. Напротив дверей то и дело останавливались машины: большие, шикарные. Когда они подкатывали, то из черных вдруг делались красными, из синих – зелеными, желтыми в блестках. Потому что козырек над входом в ресторан был усыпан лампочками, которые все время меняли цвета. А сразу над козырьком, тоже из лампочек, но совсем крохотных, складывались картины: пейзажи, ландшафты, каких не бывает в природе. Или появлялись чудища: звери, не звери, но что-то живое, – нисколько не страшные, но и не смешные. А потом набегала волна, смывала ландшафты и чудищ, и на их месте возникал контур Дорлина. Как бы в тумане, как будто смотришь издалека, как, наверно, когда подъезжаешь к столице. Пока, в какой-то момент, из всего этого мерцания – фрагментарно сначала, как бы из кусочков мозаики, – начинало складываться здание, и складывалось до тех пор, пока не увенчивалось розовым куполом. Что было, очевидно, намеком, откуда пошло название ресторана.

Хотя, если отвернуться от этих картин, никакого здания поблизости нет. Да и не может быть. И не только поблизости. Несмотря на купол, выглядело здание таким же нереальным, как ландшафты и чудища. Потому что в Дорлине здание – нонсенс. Как и то, что зовется домами. То есть слово «дома» существует, но подразумевается под ним совершенно другое: участок стены, за которым расположены, скажем, квартиры, магазины и офисы, – да все, что угодно, чему надо присвоить какой-нибудь адрес. Вот и у Кларицы: Седьмой этаж, Сто Тридцать Четвертая улица, дом номер восемь, квартира сто шесть. И скажешь кому – заблудиться нельзя: приедет, найдет, носом точненько в дверь. И страшно подумать, если бы было иначе. Ведь Дорлин, по сути, один большой дом. И права Вигда, когда говорит: выйди из этого дома – лишь пустыня вокруг, где ближайший оазис – часа три езды. – И, наверное, именно в этой обособленности Дорлина, отрыве ото всех и всего, кроется тайна его величия. Он как человек, порвавший со своим окружением. Он перерос другие города Флетонии, перерос настолько, что утерял с ними общий язык. И его обитатели тоже этот язык утеряли. Потому что избранное для жизни место, кем-то случайно, а кем-то намеренно, делает свое дело: дорлинец, живущий в городе без года неделю, и старожил – не одно и то же, отличить одного от другого ничего не стоит. Годы, проведенные в Дорлине, покрывают каждого словно бы патиной: одного лишь чуть-чуть, а другого настолько, что непросто понять, кем-то мог быть он прежде. Тем не менее, дорлинцы недолюбливают свой город, чем порою кичатся. День ли, ночь, его улицы залиты светом, по ним течет кондиционированный воздух, потому что другому сюда не попасть; телеэкраны вместо стен, полифроловые деревья на тротуарах, всюду толпы народу, потоки машин, бесконечные пробки, из которых не выбраться. Так что, с одной стороны, дорлинцев можно понять: какое любить, да просто испытывать симпатию к этой банке с сельдями?! Однако есть и другая сторона: Дорлин уходил в одиночество, никого за собой не зовя. А раз сами за мной увязались – принимайте таким, каков есть! И дорлинцы принимают. Да и выбора у них, собственно, нет: лилипуты мы рядом с ним, и попробуй-ка пикнуть – задавит, сотрет. О чем вслух вряд ли кто-нибудь скажет. Но Кларица научилась заглядывать людям в глаза, научилась слышать не только то, что они говорят. С тех пор, как сама стала дорлинкой, она сильно продвинулась. Обрядятся как в тогу: горды мы собой; в любом другом городе Флетонии мы зачахли давно бы – там почва и воздух не те, – а здесь мы растем. Кровь из носа, обязаны просто расти. В надежде, – уже от себя добавляла Кларица, – что однажды сравняемся с городом – и его отношение к нам переменится. И за тем, что сегодня кажется причудами этого одинокого исполина, откроется смысл, который покамест неясен. Что это будет за смысл? – хорошо бы, конечно, узнать. Но нельзя знать всего. Есть вещи, в которые можно лишь верить. И Кларица верит, – вопреки показному оптимизму дорлинцев, вопреки непременной улыбке, маской сидящей на их лицах, – верит и не сомневается, что все ее надежды однажды осуществятся. Я перестану быть лилипутом. Город одарит меня: за стойкость, за преданность, что тянулась к нему, дорожила его дружбой, даже когда эта дружба меня тяготила. И поделится знанием, которым делиться пока еще рано: вырвет из времени, смоет клеймо, что досталось мне от родителей, не позволит остаться яблоком в банке.