А потом за Дашкой зашла девочка в джинсовой панаме, и я догадалась, что это Павлова. Звали ее Алька. К кому-то на даче намертво приклеивалась кличка, к Павловой – фамилия, да так, что оторвать ее было уже невозможно, и порой за глаза по фамилии ее звали даже взрослые.
Девочки долго стояли на дороге перед нашим участком и смеялись, а потом Дашка забежала в дом и прокричала:
– Бабуль, я гулять!
– Возьми с собой Полю, – сказала баба Вера.
– Это несправедливо, Павлова – моя подруга!
– Поля здесь никого не знает…
– Когда-то я тоже никого не знала, – перебила Дашка, изо всех сил защищая свою территорию. – Но никто ни с кем меня не знакомил, и я сама искала себе друзей!
– Поля в гостях у тебя на даче! – Это был последний аргумент, приводимый взрослыми в наших спорах с Дашкой.
– Это дача деда, пусть с ним сидит! – отрезала Дашка и распахнула дверь комнаты, совсем не ожидая увидеть меня внутри.
Наши взгляды встретились, и Дашка с недовольной гримасой процедила сквозь зубы:
– Пойдешь?
– Не пойду, – сама того не ожидая ответила я. – Не хочу.
Дашка просияла и, кажется, не поверила своему счастью. Она даже улыбнулась мне своей почти еще детской и совсем уже забытой мною улыбкой.
– Бабуль, она не хочет! – радостно прокричала Дашка и убежала.
Так началась череда унылых дачных дней, жарких и прохладных, хмурых и солнечных, но неотличимо похожих друг на друга. С самого утра Дашка уходила к Павловой и пропадала у нее до обеда, а я слонялась между хозблоком и большим домом, не зная чем заняться. Я наблюдала за тем, как монотонно течет дачная жизнь, как день за днем трудится дед, как готовит завтрак, обед и ужин моя бабушка, как в душной теплице колючие огурцы требуют внимания бабы Веры, как Димка собирает конструктор на террасе и как Дашка равнодушно проходит мимо, жалея для меня слова и взгляды.
Я поднималась на второй этаж большого дома и растворялась в прохладе его полупустых комнат, вдыхала свежий аромат деревянных стен, мечтала помириться с Дашкой и наблюдала из окна за перемещениями синей бейсболки по соседнему участку.
Дашка приходила от Павловой повеселевшей и далекой, а однажды принесла рисунок: два красных сердца, скрепленных булавкой с надписью «LOVE». Иногда девчонки сидели на нашем участке, и я вдруг поняла, что мне неинтересно с ними так же, как и им со мной. Их шуточки не смешили меня, а намеки были непонятны. Все же я была младше: на год – Дашку, и на целых два – Павлову.
В тот день бабушкам все же удалось убедить Дашку взять меня с собой. Она уже закатила глаза и приготовилась спорить, но увидев Павлову, которая, как всегда, дожидалась ее перед домом, промолчала.
– С нами пойдет, – выдавила Дашка вместо приветствия, кивая в мою сторону.
– Пусть идет, – равнодушно пожала плечами Павлова.
Мы шли по улице и молчали. Павлова сорвала ромашку и начала отрывать лепестки по одному.
– Любит, не любит, любит, не любит…
Когда на желтой сердцевине остался всего один белый лепесток, как самый стойкий оловянный солдатик, она радостно выдохнула:
– Любит!
– Тот, о ком я думаю? – многозначительно спросила Дашка.
– Тот, о ком я думаю, – таинственно ответила Павлова и засмеялась.
Мы дошли до березовой рощи. Черно-белые стволы деревьев уходили здесь прямо в небо, под высокими березами топтались дети, они казались еще меньше на фоне таких великанов.
– Сколько народа! – удивилась Павлова и повернула прямо в рощу.
