– Со мной не так примерно все. – Лина улыбнулась, но вышла кривая усмешка.
– Хочу вас заверить, что это абсолютно нормально. С большинством людей все не так, но они либо не хотят в этом признаться, либо не понимают этого.
– Значит, работы у вас хоть отбавляй?
– Не жалуюсь. Но вы ведь пришли не для того, чтобы говорить обо мне?
– Определенно не в этот раз, – кивнула Лина.
Зачем же она здесь? Сидит в кресле перед совершенно незнакомым мужчиной и собирается просить его помощи. Может быть, потому, что еще немного, и она просто сойдет с ума.
– А хотите чаю? – спросил Валентин Игоревич. – У меня есть прекрасный пуэр. Друзья привезли из Китая.
– Да, спасибо.
Психоаналитик легко поднялся из кресла и прошел к двери в приемную.
– Ирочка, сделай, пожалуйста, чай.
– Хорошо, – отозвалась секретарь.
– Пуэр ведь закапывают в землю на сколько-то лет? Там, где я выросла, за такой чай пришлось бы плохо. Разве можно что-то закапывать, а потом откапывать и пить? Это ересь.
– Ну а как же картошка?
– Картошка от Бога. – Последнее слово встало колом в горле.
– У вас с Богом какие-то неприятные ассоциации? – Валентин Игоревич был прекрасным психологом, тонко улавливающим чужое настроение.
– О! – протянула Лина. – У меня странные отношения с Богом. Мне всегда полагалось любить и бояться его. И я изо всех сил старалась. Но слишком часто у меня не получалось.
– И что происходило, когда у вас не получалось?
– Происходило… – Лина сцепила ладони в замок.
Холодный озноб пробежал по ее спине от воспоминаний. Она не заметила, как после легкого стука открылась дверь и секретарь принесла небольшой поднос с двумя чашечками. Валентин Игоревич взял свою и приготовился слушать.
Детские воспоминания бывают размытыми, отрывистыми, порой про такое, чего не было на самом деле. Они сплетены из снов, чьих-то рассказов, неосознанно присвоенных историй друзей и знакомых, фильмов и мультфильмов. Воспоминания, закрепленные на фотографиях, ярче. Можно помнить день, когда сделан снимок. Можно помнить события. А можно не помнить ничего.
И Лина очень хотела, всегда хотела ничего не помнить о своей прежней жизни. Ностальгии это не вызывало.
* * *
– Мне никогда не читали детскую Библию. Ну знаете, ту синюю толстую книжку с яркими картинками, которая в середине девяностых была буквально у всех. В ней простыми словами, как сказку, рассказывали о сотворении мира, о падении Адама и Евы, о заветах, о распятии и воскрешении. Легко, интересно. Так, чтобы ребенок понял, даже если читает эту книгу сам. Я узнала о ее существовании гораздо позже.
Мне читали настоящую Библию. И Евангелия. И жития святых. Монотонно, скучно и непонятно. Я четко помню отца, который сидит за столом у моей кровати и читает вслух о Лазаре. А я лежу и смотрю на огонек лампадки. И на темные иконы, которые почти целиком занимают всю стену нашей большой комнаты.
В деревне, в общем-то, никогда от Бога не отрекались, даже при Советах. А когда снова стало можно молиться и верить, люди в открытую стали ходить в церковь. Почти в каждом доме снова появился красный угол с рушником и иконкой.
А у нас стена. То, что это очень странно, я тоже поняла гораздо позже. В детстве мне казалось, что так у всех. Что все знают молитвы и читают такие книги. И что Бог смотрит на всех.
На меня Бог точно смотрел с пристрастием. Я должна была помнить об этом каждую минуту. Бог, с которым меня познакомили совсем крошкой, – нетерпимый, злой и жестокий. Карающий за любую шалость или провинность. Чего уж говорить про меня, если он не пожалел своего сына?
