– Нельзя. Парень серьезно болен и нуждается в срочной госпитализации.
– Ничего с ним не сделается. Пьянствовать в роте здоровье было.
– У него сейчас атака, ревматическая атака. Если сразу не начать лечение – сто процентов разовьется порок сердца. Это значит – инвалид в двадцать лет!
– Не думаю, что один день что-то решает. Завтра самолетом домой! Можешь считать это приказом.
– Бачо Николаевич, такой приказ я исполнить не могу. Прошу понять меня правильно…
– Не забывайтесь! – из-под бронзового лба катапультировались черные зрачки. – За неисполнение будете отвечать. Вы устав изучали? В армии за жизнь и здоровье подчиненных в первую очередь несет ответственность командир, окончательное решение за ним.
– Вы не специалист, вы не можете знать последствий. Кроме того, фактически он уже не ваш подчиненный, он комиссован из армии.
– А формально мой. Приказа-то на него еще нет. – Бабаджанян оскалил ровный ряд белых зубов, как если бы собрался разгрызть яблоко. – В любом случае припишут дефект работы командира. Я не желаю огласки! И довольно об этом. Завтра в дорогу. Свободны, товарищ старший лейтенант медицинской службы.
Он испугался. Собственно, он боялся в течение всего разговора с командиром. Неизвестно, чем могло ему грозить прямое непослушание… Отправлять в мусорную корзину дурацкие приказы медицинского начальства флота – это одно, а нажить врага в лице своего непосредственного начальника – совсем другое. Но сомнений, как ему надлежит поступить, не было. Уступи он сейчас, он перестал бы считать себя врачом.
Сержант, дежуривший у коммутатора, соединил его с приемным покоем гарнизонного госпиталя, и он вызвал «скорую» на активную фазу ревматизма. Ставить в известность Бабаджаняна о своем неповиновении не пришлось – тот все слышал, когда вышел из кабинета и возился с ключами, запирая дверь. На удивление, Бабаджанян никак не прореагировал на то, что доктор ослушался его, не возмутился, а только укоризненно покачал головой, словно говоря: «Все-таки подставил меня. Не пожалел».
Когда он вернулся в санчасть, Евдокимов был уже один.
– Котец ушел?
– Только что. Интересовался – не еврей ли ты?
– А почему он пришел к такому умозаключению?
Евдокимов кивнул на койку, где валялись «Блуждающие звезды».
– Полагаешь, ему известна национальность автора?
– Он полистал предисловие.
– Все зло от книг…
Они попили чаю. Пришла машина из госпиталя, забравшая Кулешова. Потом легли и еще некоторое время читали. Евдокимов включил приемник и, порыскав по диапазонам, остановился на волне, где Азнавур пел песню: «Я не могу вернуться домой». Безо всякого сожаления шансонье повествовал об этом вовсе невеселом обстоятельстве. Наверное, не могу вернуться из-за того, что засиделся в кафе на Монмартре, не могу вернуться сейчас, просплюсь и доберусь завтра утром, когда начнут ходить трамваи, и не надо ждать ДМБ. Или в Париже нет трамваев?
Погасив свет, оба курили, уставившись в потолок, занятые своими мыслями. Он почти наверняка знал – о ком думает сейчас образцово- показательный семьянин Евдокимов – как всегда о жене, о дочке Юльке, а вот если бы Евдокимов попытался угадать его мысли, то потерпел бы фиаско, потому что он думал о ней, а о ней никто не знал… Но он не смог долго думать о ней, ему помешали – французского певца сменил, давно не появлявшийся в эфире, голос…
8.
«Johny!» – Это, как глоток бренди. Мужское легкое головокружение. Мужское счастье на секунду. «Wenn du Geburgstag hast…». Мужчина легко откликается на печаль женщины, которую не видит, которая поет на чужом языке. Немецкий – это и язык классического кабаре, помимо прочего. Немки знают о мужчинах все, и внешне демонстрируя покорность, всегда сильнее их. Но сегодня день рождения у нее – шестнадцать лет.
