Елена Петровна рыдала, прикрываясь ладонью, но капли слёз просачивались сквозь пальцы и блестели прямо мне в глаза, словно говорили, что она ждёт, чтобы я всё вернул. Поднялся выше деревьев вместе с ветром к облакам, узнал, что таится в тех высотах и вернулся с её сыном в руках, раскинув руки перед всеми, опустил его на землю. Живого, невредимого.
В голову просочилась мысль, что я этого сделать не могу. Я гнал эту мысль прочь, чтобы и духу её здесь не было, но это и есть та незримая истина, которая позволяла мне оставаться разумным человеком и не сойти с ума.
Мне хотелось утешить её, обнять и разрыдаться вместе с ней, словно я мог понять её скорбь. Внезапно я почувствовал, что это мой самый близкий человек на земле, с кем можно усесться рядом и ни о чём больше не думать. Не будет никто беспокоить вещами, которые тебя не интересуют. Мне хотелось упасть на её колени и разрыдаться по одной важной причине: Марка больше нет… Марка больше нет, нет его чёрт побери…
…и не будет уже никогда. Какого чёрта подобное может произойти, чтобы кто-либо ушёл из жизни. Как тот, кто решает кому жить, а кому нет, вдруг понял, что Марк Захаров должен умереть? Не должно же быть так, не должно, разве нет? Как может хороший человек вдруг умереть из-за того, что он оступился об мяч? У меня в голове не укладывается такая мысль, чтобы отличный парень бежал по футбольному полю, а потом упал…и умер. Он умер! Он, чёрт возьми, умер!
В глазах у меня родилась слеза, но я попытался не придать этому значения.
Елена Петровна взглянула на меня, словно услышала мои мысли. Мои глаза увлажнились, задёргалась челюсть, словно я сказать что-то хотел, но не мог. Слёзы потекли по моим щекам, такие горячие, будто жидкий огонь, желающий добраться до рта и обжечь мои губы. Я глотал слюни. Я их глотал как мог, но они умножались прямо у меня во рту, и я моргал, стараясь пустить по щекам очередную порцию слёз, которые стекались по стенам щёк и снова обжигали губы. Наконец, лицо загорелось огнём. Я думал, что же это происходит-то со мной? Как же это? А перед глазами в это время лишь лицо Марка, который говорит: всё отлично, дружище, зайду завтра к тебе, поиграем снова.
Я заплакал так сильно, что и вдохнуть не удавалось, будто всё моё нутро оказалось прямо в горле.
Раскрыв глаза, я увидел, как Елена Петровна встала и пошла в мою сторону. Моя мама обнимала меня крепко, а мои глаза жгло и разрывалась грудь. Так сильно там что-то разрывалось, что я пугался от мыслей, будто разнесёт меня на куски, и меня больше не станет. Но я боялся не за себя, а за свою маму. Боялся, что она тоже, как Елена Петровна, будет сидеть и также плакать, не желая больше жить. А этого я хотел меньше всего.
Последнее, что помню, как мама Марка приблизилась ко мне, и моя мама отпустила моё плечо, Елена Петровна присела возле меня и прижалась всем телом. Я растаял в ней, и дальше уже не помнил ничего. Всё остальное, как во сне: в тиши и подальше от чужих глаз.
Моя мама говорила, что я весь день пролежал на кровати, и больше не плакал, как самый настоящий взрослый. А как иначе, я ведь и есть взрослый. Я каждое утро, вот уже полгода как, смотрелся в зеркало, когда умывался, и говорил себе, что я уже повзрослел. Конечно, я подумал о том, что плакать так много нельзя и перестал рыдать. А как иначе, ведь я уже взрослый.
На следующее утро после похорон я сидел у окна, брат листал какой-то журнал, пытаясь скрывать это от меня. А когда зашёл папа, я удивился этому. Он вошёл в нашу комнату, брат подпрыгнул, пытаясь спрятать журнал, и отец подсел ко мне. Словно ему наплевать, что тут происходит, пока его нет, или он просто обо всём уже знает и поэтому никогда не принимал во всём этом участия.
