Kляпа, с лёгким выдохом удовольствия, позволила себе немного прогнуться, откидывая голову назад. Её бёдра дрожали от мелких мурашек, пробегающих волнами, и каждый выдох, тяжёлый и замедленный, отдавался лёгкими толчками в глубине груди. Воздух вокруг сделался густым, липким, наполненным запахом возбуждения и отчаянного служения.
Дмитрий Иванович, забыв о возрасте, о положении, о зарплатной ведомости, стоял на коленях перед ней, словно верный пёс, который наконец—то нашёл дорогу домой. Его лицо краснело, шея напряглась, но он продолжал вжиматься в её тело, будто пытаясь раствориться в этой новоявленной богине.
Kляпа позволила себе медленно сползти со стола. Платье ещё выше задралось вверх, и теперь она стояла, держась за край стола руками, предоставляя мужчине полную свободу действий. Валентина внутри зажмурилась, желая провалиться сквозь пол, раствориться в атмосферной пыли, стать хотя бы канцелярской скрепкой – чем угодно, лишь бы не существовать в этом унизительном великолепии.
Дмитрий Иванович опустился ещё ниже, стоя на коленях как служитель в святом экстазе. Он так рьяно работал ртом, так преданно вжимался лицом, что казалось – ещё немного, и он начнёт подвывать от счастья. Его пальцы цеплялись за её бёдра, дыхание рвалось наружу короткими, горячими всплесками, обжигая кожу.
Каждое его движение было неловким, но искренним, в этом не было ни расчёта, ни хитрости – только голая преданность и восторг. Казалось, он нашёл смысл жизни, и этот смысл помещался между подолом её платья и изгибом бедра.
Kляпа смотрела на него сверху вниз с тем самым выражением лица, с которым смотрят на щенка, впервые поймавшего мячик: нежность, немного насмешки и гордость за хорошо выдрессированное существо.
Дыхание Валентины внутри стало частым и рваным, но уже не от ужаса. В этой странной, дикарской сцене было что—то пугающе живое, настоящее, глубоко животное. Как будто вся цивилизация, вся скромность и ханжество треснули, рассыпались в прах под натиском чего—то древнего и могучего.
Kляпа, чувствуя, как в ней нарастает этот вулканический трепет, чуть сильнее надавила бёдрами на голову Дмитрия Ивановича, словно говоря: «Ещё». Тот, не в силах сопротивляться, работал так, что воздух в кабинете начал дрожать, а кожаный диван в углу заскрипел от сочувственного напряжения.
В этот момент в комнате не было больше табелей учёта и служебных инструкций. Была только одна сцена: женщина, стоящая на грани удовольствия, и мужчина, который в порыве своего отчаяния и обожания готов был остаться на коленях навечно.
Дмитрий Иванович продолжал трудиться с тем рвением, которое в иных условиях могло бы принести ему грамоту "Лучший сотрудник месяца". Его движения были неуклюжими, но удивительно искренними: в них чувствовалась не расчётливая хитрость взрослого мужчины, а отчаянная, почти детская страсть понравиться, быть нужным, угодить.
Кляпа стояла, слегка покачиваясь, держась руками за край стола, как канатоходец за балансировочную жердь. Её пальцы побелели от напряжения, ногти вцепились в гладкую поверхность так, что подушечки под ними казались готовыми лопнуть.
Дыхание становилось всё тяжелей, срываясь короткими, трепещущими выдохами. Жаркая волна, поднимаясь изнутри, заливала грудь, живот, расходясь по бёдрам мелкими судорогами. Тело, до того подчинённое разумной игре, начало бунтовать, вырываясь из—под контроля с той же яростью, с какой заточённая птица мечется в клетке при виде открытой двери.
