В уключинах скрипели шесть пар весел. Парус вяло болтался на мачте. Солнца не было. Небо с грязно-белыми тучами нависло над самой водой. Сырой воздух был почти неподвижен.
Лодки шли одна за другой. Торжественное шествие в честь Иакова Грёнэльва. Мачты и весла смотрели на небо и на море. Ленты на венках тревожно шелестели. Их век был недолог.
Матушка Карен напоминала пожелтевшую простыню. Хотя и с кружевной каймой.
Служанки казались намокшими шерстяными клубками.
Мужчины гребли, им было жарко, бороды и усы у них взмокли. Они гребли в лад.
В Рейнснесе все было готово к поминкам. На больших блюдах лежали бутерброды. Печенье и сдоба, разложенные на деревянных тарелках, стояли на полу в погребе и на полках в больших сенях, прикрытые салфетками.
Рюмки и чашки чинно выстроились в буфетной среди белых льняных салфеток с монограммами Ингеборг Грёнэльв и Дины Грёнэльв. В этот день в ход пошло столовое полотно обеих жен Иакова. Рюмки были протерты до блеска под строгим присмотром Олине.
На поминки ожидалось много народу.
Дина исступленно топила у себя печь, хотя окна в зале не замерзли. Ее лицо, утром такое серое, постепенно приобрело свой естественный цвет.
Она беспокойно ходила по комнате, на губах у нее играла усмешка. Когда пробили часы, она подняла голову, словно животное, почуявшее опасность.
Фома осторожно, почти беззвучно, опустил охапку дров в короб из кованого железа. Потом снял шапку и от растерянности скомкал ее в руке. Он был смущен тем, что находится в зале, в этой комнате, где стояли кровать с пологом и виолончель и где спала Дина.
– Матушка Карен велела мне остаться дома, все остальные уехали проводить Иакова в последний путь, – заикаясь, проговорил он. – Велела помочь, если какая нужда.
Знай он, что ленсман и матушка Карен решили оставить с Диной надежного человека, который помешал бы ей учинить что-либо над собой, пока в усадьбе никого не будет, он все равно не сказал бы об этом Дине.
Дина даже не шевельнулась, она так и стояла у окна спиной к двери.
Луна казалась маленьким бледным привидением. Уродец день безуспешно пытался пробиться то на севере, то на западе. Но за окнами по-прежнему было темно.
Фома натянул шапку и ушел. Понял, что он не нужен.
Однако, когда лодки уже далеко ушли во фьорд, он снова поднялся в залу. Принес графин со свежей водой. Вдруг Дине захочется пить.
Дина не поблагодарила его, не шевельнулась, даже виду не подала, что видит его. Фоме оставалось только поставить графин на стол у двери и уйти.
– Значит, от меня больше ничего не требуется? – тихо спросил он.
Дина как будто очнулась. Быстро подошла к нему. Встала рядом. Она была на полголовы выше его.
Ее длинные пальцы пробежали по его лицу как пальцы слепого.
Фома чуть не задохнулся. Забыл, что надо дышать. Она – так близко! Сперва он не понял, что ей нужно. Она стояла рядом и водила пальцами по его лицу.
Потом он залился краской, не смея поднять глаза. Он знал, что она ждет его взгляда. Наконец он набрался мужества и посмотрел ей в глаза.
Она кивнула, вопросительно глядя на него.
Он тоже кивнул. Только чтобы ответить. И хотел уйти.
Тогда она улыбнулась и прижалась к нему. Левой рукой с трудом расстегнула его вытертый жилет.
Он отпрянул к печке. И оказался в тупике – что его теперь ждет: он задохнется, сгорит или исчезнет с лица земли? От него пахло лошадьми. Дина жадно вдыхала этот запах. Ее ноздри дрожали.
