Отодвинувшись от Уайетта, я уставилась на богато украшенную кедровую панель внутренней части передней стенки внешнего саркофага, где имелась фальшивая дверь, через которую душа Ба могла пройти между посмертием и этим миром. Джехутинахт был нарисован прямо перед этой дверью. В написанном на панели тексте перечислялись дары, положенные фараону и Осирису: ладан, вино, масла, фрукты, мясо, хлеб, гуси.
Во внутреннем саркофаге должна была лежать на левом боку мумия Джехутинахта, глаза которой были устремлены на восток. Заклинания «Текстов саркофагов», плотно покрывавшие внутренние стенки саркофага, защищали покойного, как второй слой полотна.
– Заклинания из «Текстов саркофагов» окружали мумию не просто так, а с какой-то целью, – спокойно ответила я.
– Да, – согласился Уайетт, – папирус со временем может рассыпаться в прах, а кедр – никогда. Послушай, я вовсе не хочу выглядеть говнюком…
– Но у тебя это хорошо получается.
Уайетт передернул плечами:
– Олив, это всего-навсего тексты. И не стоит так напрягаться, чтобы втиснуть их в свои теории насчет иконографии.
Я воинственно скрестила на груди руки:
– Меня зовут Дон. Ненавижу, когда ты называешь меня Олив.
Уайетт наклонился над стеклом витрины, затуманив его своим дыханием:
– Знаю. Вот потому-то и продолжаю это делать.
Диг-Хаус печется на предвечернем солнце так же, как и все живое. Вентиляторы не в состоянии разогнать вязкий воздух, глинобитные стены пышут жаром. Муха, кружившая над моей едой, падает на обшарпанный стол. Посевы люцерны и бобовых вдоль берегов Нила бессильно опираются друг на друга вялыми руками – шеренга плетущихся домой пьяных солдат.
Именно в это время я в свою бытность аспиранткой обычно возвращалась с места раскопок, и солнце выковывало прямо у меня на голове огненную корону. Иногда мы работали на складе, но чаще всего, ссылаясь на ранний подъем, потихоньку дрейфовали в сторону своих комнат с намерением вздремнуть.
Я вспоминаю свою старую комнату с вентилятором, который пришлось кое-как реанимировать с помощью клейкой ленты, чтобы заставить хоть как-то работать. Я раздевалась до нижнего белья на двуспальной кровати и делала вид, будто сплю, а услышав стук в стенку, стучала в ответ. И пока весь дом пребывал в сонном небытии, мой любимый, прокравшись в мою комнату, прижимался ко мне, и мы возрождались в пламени страсти.
Харби предлагает постелить мне койку, но я решаю не наглеть. Харби уходит к себе, и я остаюсь ждать в одиночестве.
В Бостоне сейчас десять утра. Брайан, возможно, на работе, Мерит – в школе.
Я должна сообщить им, где нахожусь.
Но иногда возникают такие чувства, для которых в английском языке нет слов. Описание такой эмоции, как скорбь, явно выйдет за пределы этих шести букв. Слово «радость» кажется слишком компактным, слишком чахлым, чтобы передать те чувства, которые оно порождает. Как можно с помощью обычных слов признаться в том, что ты совершила ошибку и теперь хочешь повернуть время вспять, чтобы начать сначала? Как сказать это, не причинив боль людям, пятнадцать лет сидевшим напротив тебя за завтраком, людям, которые знают, что ты заказываешь в «Старбаксе» и с какой стороны кровати спишь в отеле?
Вместо этого я просто брожу по Диг-Хаусу, стараясь не лезть куда не следует. Обходя стороной лэптопы и айпады, которые заполонили общую комнату, я прохожу в небольшую нишу с узкими полками из кедра, заставленными книгами. В мою бытность аспиранткой мы пользовались этими книгами для научной работы. Взяв с полки пару относительно свежих журналов, я сажусь по-турецки на пол и начинаю воссоздавать историю успеха Уайетта.
