Книга песен. Серия «Библиотечка #здд» - страница 4



Пухнет тесто, румянцем играя,
Где коровьему стаду кричит
Косоротая тётка Аглая.
Пахнут ранним покосом слова.
Пыль вздымают артритные ноги:
«Ну же, девоньки, ну же, давай!
Ну же, родненькие – по дороге!»
И послушное стадо, мыча,
Мирно тянется, словно бы знает,
Как в подушку мычит по ночам
Одинокая тётка Аглая.
Как темно в её доме… И как
Детвора старой ведьмою дразнит…
А ей нет ещё и сорока —
Тьма лежит на отёках подглазий.
Тётка, тётка Аглая, печаль,
Ты меня сквозь пространство и время
В темноте упырём постращай.
И, как в детстве, тебе я поверю.
Сяду так, чтобы боль твоих глаз
Вновь меня в сорванца превратила.
Будет стройно бежать твой рассказ
По моим ещё тоненьким жилам.
Мне бы снова туда, где в ночи
Совы ухают, ветви качая,
Где сидит у остывшей печи
Косоротая тётка Аглая.
А наутро, лишь вздрогнет трава
От росы – она вновь на пороге:
«Ну же, девоньки, ну же, давай,
Ну же, родненькие – по дороге!»

«Город Рыбинск – пчелиные соты…»

Город Рыбинск – пчелиные соты,
Где был другом безлюдный перрон,
Где теснила гитарным аккордом
Юность хриплые крики ворон.
Я пройду по аллеям щербатым,
Загляну на булыжный проспект.
Будет ветер дворнягой лохматой
О штанину тереться в тоске.
Будет шторм на искусственном море,
И на миг из разверзнутых вод
Церковь явится – колокол в горле
Покачнётся и голос прольёт.
Город чаек – последний мой мистик,
Где б меня ни носило порой,
Но я в листьях осенних, как в письмах,
Узнавал почерк ломаный твой.
Я читал тебя в лапах чужбины.
Слышал колокол даже во сне.
Как гудел он из чёрной пучины
В горле церкви, стоящей на дне.
Ты писал мне взахлеб, как подросток,
Я люблю твой неведомый гул.
Но когда выхожу на подмостки,
О тебе рассказать не могу.
Град мостов, берегов и причалов,
Где в заборах стоит тишина.
Пусть, свой колокол тяжко качая,
Гонит волны незримый звонарь.

«Между явью и сном…»

Между явью и сном
Стал мерещиться вьюн листопада.
На асфальте сыром,
На мосту, на дороге горбатой.
Вот идёт этот вьюн —
Кисти рук и отжившие вены.
То ли взмахи закатной любви,
То ли отсвет измены.
Между явью и сном
Вдаль глядит колокольня кривая.
Дует ветер и сердце на дождь
Из груди выдувает.
Понимаешь: уже не уснуть,
Но и въ явь нет возврата.
И лишь сомкнутых век
Чуть касается вьюн листопада.

«Горе пахнет корвалолом…»

Горе пахнет корвалолом.
Шум в пустых висках.
Лица родственников словно
Пятна молока.
Вот и всё – рисунком детским
Память замерла.
Хрустнул мир орехом грецким,
А внутри – зола.
Воздух вздрогнул, как от камня —
Битое стекло.
И уже летит за гранью
Облако волос.
Ничего не слышно – вата.
Вата и туман.
Страшен за чертой заката
Вечный океан.
Бесконечная дорога.
Холод. Мелкий лёд.
И во тьме слезою Бога
Шар земной плывёт.

«Ты принёс мне звук пули в ладони…»

Ты принёс мне звук пули в ладони.
Выпьем, брат, я тебя не достоин.
Потому, что я не был там, брат.
Хочешь, морс приготовлю из клюквы?
Капли красные вырвутся будто…
Вновь уронишь в прошедшее взгляд.
«Глупо, – скажешь, – как всё было глупо!»
И ладонь поднесёшь, словно трубку
Телефонную. К уху прижмёшь.
И задышишь, как в форточке ветер.
Свист знакомый – всегда после третьей…
После пятой – ресничная дрожь…
А ещё после двух – встанут стены.
Память спрячется в гулкие вены.
И к тебе не пробиться никак.
«На, послушай»! – промолвишь и руку
Поднесёшь телефонною трубкой
Мне к лицу. Запылает щека.
Скажешь: «Нет, не пойду. Уже поздно.
Вертолёты в глазах, как стрекозы.
Постели где-нибудь в темноте».
Кисть, прижатую к плоти ремнями,