Книга покойного автора - страница 14

Здесь, в этих «складках моря и земли, / людских культур не просыхала плесень – / простор столетий был для жизни тесен, / покамест мы, Россия, не пришли…

Осиротелые зияют сакли, / по скатам выкорчеваны сады. / Народ ушел. Источники иссякли. / Нет в море рыб. В фонтанах нет воды».

«Народ ушел» – это не тогда, это позже. Точнее, его ушли. Тут прямое пророчество об изгнании крымских татар через 10 лет после смерти поэта. И хоть речь о делах вроде бы прошлых, «за полтораста лет – с Екатерины», но в том и состоит ясновидение пророка, что будущее перед его глазами ясно, как прошлое. И потому так точно выстроен образно-смысловой ряд: народ, источники как образ, привязанный к народу, рыбы как древнейший символ размножения народа, вода – первоматерия и среда зарождения жизни! Обо всех этих сложностях я тогда не задумывался, но чуял, что всё тут – не случайно и не только для наполнения строки. И так величественно и страшно, что то простое объяснение, что якобы воду в фонтанах выпили жиды, а заодно и сожрали в море рыб – такое тут и в голову не приходило.

И возмездие:

«Но тени тех, кого здесь звал Улисс, / опять вином и кровью напились / в недавние трагические годы. / Усобица, и голод, и война, / крестя мечом и пламенем народы, / весь древний Ужас подняли со дна».

И когда кровавая волна революции выплескивается, шипя, на открытую, незащищенную равнину степи, дом поэта, оставаясь открытым, становится естественным, как бухта среди скал, как грот, убежищем для всех «скрывавшихся от петли и расстрела. / И красный вождь, и белый офицер, / фанатики непримиримых вер, / искали здесь под кровлею поэта / убежища, защиты и совета».

И эта доверчивая открытость перед людьми и мужественное смирение перед судьбой, сообщает дому чудесную богоспасаемость, и дает его хозяину, еще недавно читавшему «в кровавых списках собственное имя» скромное, но достойное воздаяние – жизнь:

«Но в эти дни доносов и тревог / счастливый жребий дом мой не оставил: / ни власть не отняла, ни враг не сжег, / не предал друг, грабитель не ограбил».

И – последний приют спасения – библиотека! И это тоже дом – дом в доме, и он населен огромными массами культуры, спрессованными до строгих полиграфических объемов, доступных глазу и руке:

«Но полки книг возносятся стеной. / Тут по ночам беседуют со мной / историки, поэты, богословы».

И мощный заключительный аккорд, соразмерный вступлению – там дом, открывающий окна и двери пространству, здесь «весь трепет жизни всех веков и рас», в этот дом вошедший и в нем с того момента живущий.

Для цитаты длинновато, пожалуй, но как, где сократишь! Я читал, и в душу легко и естественно текли такие базовые понятия природы и культуры, как море, и дом, и «трепет жизни», и все это кружилось и сплеталось в гармонический узор пространств, времен, событий. И Бог присутствовал при сем почти что зримо, и в полный голос всё благословлял. А партия родная вроде как ни при чём, что, в общем, само по себе есть не что иное, как битая антисоветчина; «махровая», как называли тогда всё нехорошее, ни за что обижая полотенце.

И пошло-поехало! Собрания, разборы, выступления. Комсомол, в котором я, единственный в классе не состоял, что, как оказалось, не имело ровно никакого значения. Шла тогда кампания «стиляг», фарцовщики и валютчики входили в криминальную моду. Всё это выглядело устрашающе, как будто шла после затишья какая-то новая волна злобы. Но при этом было ещё и скучно пыльной скукой райкомовского фикуса. (Через много лет, на другом конце жизни, я видел целую рощу этих фикусов – огромные экзотические деревья с корой, похожей на задубелый эластический чулок или шкуру носорога и мощными корнями наружу, напоминающими переплетения расползающихся из клубка змей – кто бы мог подумать, что всю эту дичь можно рассадить по горшкам райкомовских коридоров!)