На медлительной памяти нашей,
И не знает, что ждёт его страх
Но что страх этот радости краше.
На ветру, на юру, на миру,
Там, где первой чужой сигареткой
Опыт горя жжет губы, и труд
Нужен, чтобы проникнуть разведкой
В мир ушедший, – зачем он сейчас
Ощущает пьянящий вкус боли?
Для чего? Чтобы Бог душу спас?
Для того ли? – шепчу. – Для того ли?
* * *
Вскоре в городе установилась власть белых. Впрочем, между новым начальством тоже не было согласия: одно правительство сменялось вторым, второе – третьим. Егор внешне сохранял равнодушие к этим переворотам, но в душе был недоволен ими: «Не люблю я тех, кто с нами, как кот с мышкой, играется. Беспощаден к нам кто-то. А кто – Бог весть. Но мириться – не к лицу нам будет. Не та у нас порода».
В свой двадцать седьмой день рождения Волохов прямо за праздничным столом получил известие: белогвардейцы сожгли село, откуда родом была мать Егора, Катерина Игнатова. Егор услышал об этом от мальчишки-газетчика, пробегавшего мимо кабака, где отмечали праздник. Налив в стакан водки, Егор выпил половину, затем несколько мгновений помолчал – и выплеснул вторую в лицо висящему на стене портрету Колчака, правившего тогда Омском. Под глазами адмирала образовались мокрые пятна, словно он плакал водкой… Егор дико расхохотался.
Друзья попытались унять захмелевшего Волохова, но он вырвался из их рук и выбежал из кабака. У входа в кабак стоял городовой, попытавшийся задержать пьяного. «Ты! Так это ты Миш-шку убил!» – заорал Егор, приняв городового за человека, убившего его племянника, и бросился с ним в драку – безоружный против вооруженного.
Результат можно было предсказать сразу. Егора арестовали и отвели в кутузку. Его посадили в темную, вонючую камеру, где, кроме него, был только один арестант – Павел Демчаков, юноша лет двадцати, арестованный незадолго до этого по обвинению в распространении революционных листовок. Это был пылкий «русский мальчик», из разночинцев по происхождению, высокий, нескладный, с по-волчьи постоянно возбужденным взором больших глаз, горевших каким-то нездоровым огнем.
Оказавшись в одной камере с казаком, юноша почти сразу начал расспрашивать его о происходящем на воле. Страдающий от головной боли трезвеющий Егор отвечал коротко, отрывисто, не желая бросать слова на ветер. Павел же оказался человеком крайне разговорчивым. Он мог часами произносить монологи, посвященные самым разнообразным темам. Но его любимым предметом было самоубийство. «Если жизнь конечна, зачем жить вообще? Все равно буду в земле гнить». Такие мысли особенно часто приходили к юноше по ночам, и Егору, и без того пребывавшему в мрачном настроении, уснуть под эти рассуждения было почти невозможно.
Впрочем, Егор не вступал в беседу, только иногда огрызался:
– Так что, по-твоему, убить себя можно? Не думаю. Смерть – это некрасиво. Мелко как-то.
– Что значит – мелко? – раздавался в темноте возбужденный голос Демчакова.
– Что значит, то значит. Больше не скажу.
…А Демчаков говорил, говорил, как ненормальный, не переставая, днем и ночью. Говорил о жизни, о смерти, о «поганой» России, о сволочных новых порядках… о своей семье, о прежней жизни… обо всем, что придет на ум – лишь бы довести Егора до изнеможения. От вынужденного суточного бдения в измученном бессонницей и обидами сознании Егора происходила большая неосознанная работа, словно сдвигались основы жизни. Какой-то шум раздавался в ушах его: гудела кровь.
