Книга трипов. Странствия и перемены - страница 21

И тут, как раз когда я подошел к краю цитадели, облака вдруг рассеялись и навстречу мне вышло солнце. От прекрасного бесконечного города с полукруглыми куполами мечетей, башнями-минаретами и квадратами средневековых домов поднимались розовые облака пара. Над городом висела радуга. И я был на самом верху… Кто-то в городе громко-громко переливисто запел простую и понятную песню на незнакомом арабском языке… Радуга, медленно опускаясь на город, растворялась в небесах. Постановка или документальные съемки? Да какая, собственно, разница…

Себастьян Ландкроон ждал нас наверху. Взгляд молниеносно пробежал по красной ковровой дорожке, покрывавшей узкую крутую лестницу, уходящую вверх, в бесконечность, туда, где ждал нас Себастьян, и мы стали подниматься. Так начиналась очередная вечеринка, которых было в Амстердаме так много, что я и рассказать-то про них ничего не смогу, – все слилось в одно сплошное общее впечатление и обрывки каких-то ничего не значащих сцен, в разноцветный закатный фон мартовского Амстердама.

Только что, например, мы забили на концерт Джульетт Льюис, выступавшей в клубе «Парадизо», мимо которого мы шли в гости к Себастьяну. Как знакомая девочка Эльза нас туда ни зазывала, нам было куда интереснее потратить этот теплый весенний вечер с Себастьяном в его патриархально-аристократической квартире на последнем этаже слегка готического (вполне типичного для этого города) дома – темного, узкого и высокого. В квартире, наполненной холстами себастьяновского деда, различной занятной утварью и горящими свечами.

Кроме свечей, в гостиной еще горел живой камин, а на пустых – пока еще пустых – бокалах колыхались блики пламени. Себастьян включил антифашистского Шостаковича, наполнил бокалы испанским вином и достал пачку макадэмий – божественных на вкус, хрустящих и тающих одновременно орешков. Разговор пошел о вчерашних событиях в квартале красных фонарей.

Вчерашний вечер закончился бегством. После получасовой прогулки по кварталу красных фонарей – среди падших улыбчивых красоток в розовых витринах и вонючих обдолбанных негров-барыг – мне и Лео стало невыразимо херово… Об этом мы и рассказывали Себастьяну. В ответ Себастьян признался, что тоже не любит этот район, и, когда ему приходится проходить через него, чувствует себя совершенно больным. «Но ведь все же есть там некоторое очарование, – я подобрал с пола небольшую щепку и бросил ее в камин, щепка моментально вспыхнула и сгорела. – В этой порочной атмосфере есть что-то романтично-притягательное».

«Да, – согласился Себастьян, – в квартале красных фонарей есть какое-то мистическое отчаянье. Как в фильмах Дэвида Линча, которого я так люблю. Некая призрачная экзистенциальность». Да… Так и есть. Мы были как два обезумевших от собственной слабости и почти сдавшихся ангела – вроде бы и спасать должны всех этих пробитых людей, а спасти-то не можем, а можем только слиться с их мерзостью, позволив им тем самым хоть на один миг ощутить какую-то небывалую близость к Богу… Себастьян что-то ответил, но я уже не слушал его – я смотрел на огромный портрет на стене. На портрете в полный рост был изображен Себастьян в юности – настоящий дэнди в котелке и во фраке. А вокруг – пасторальные картины из жизни старой голландской деревни – сенокос, крестьяне, все такое желто-зеленое, светлое, жизнерадостное, и среди этих крестьян и крестьянок – тоже косит траву – маленькая незаметная черная смерть. Дед Себастьяна был великий художник.