И возможно, дней через пять-семь они окажутся там все.
Когда царский посланец, Ермий, вышел, оба строя «царедворцев» смешались, все заговорили разом. Из трех больших русских дружин, разделенных и оторванных друг от друга струями «влажного огня» в Босфоре, люди Хельги Красного остались в Греческом царстве одни. Он и ранее не стремился к встрече с родичами-вождями, не желая делить с ними славу и добычу с берегов Пропонтиды, но теперь холодом отзывалась в груди мысль: все разбиты, кроме него. Судьба Ингвара неизвестна, и возможно, он погиб; Мистина разбит и тоже погиб… кажется, грек-посланец это сказал… Или дал понять, что греки сочли захватчика Гераклеи погибшим. Гордость за свою доблесть и удачу мешалась со страхом перед ближайшим будущим: разделавшись с остальными, греки всей силой навалятся на них, и тогда им не выстоять…
Хельги понимал: выбор у него небогатый. Если он отвергнет предложенные условия, то выбирать сможет лишь между двумя видами смерти: от холодной стали или от жаркого огня. Но пока хоть какой-то выбор у человека есть, он свободен.
Он молчал, краем уха ловя обрывки бурного обсуждения, а сам думая о своем. Потом кинул взгляд на Тови: тот пронзительно свистнул, и гул в триклинии унялся. Все стихли и посмотрели на своего конунга.
– Что, братья мои и дружина? – проговорил он. – Какой выбор мы делаем: жизнь или честь?
Все молчали, и он продолжал:
– Оставаясь здесь, мы скоро дождемся греческих воевод с большим войском. Уйдя в море – пойдем через огнеметы. Греки предлагают нам сохранить жизнь, если мы оставим добычу. Хотите выкупить жизнь такой ценой?
Раздался возмущенный ропот. Его люди уже привыкли к красивым одеждам, изобилию вина и доступным женщинам. Возвращение домой наполовину утрачивало цену в их глазах, если придется вернуться без всего этого и вновь стать как все – ходить в домотканых портах и хлебать овсяный кисель из самолепного глиняного горшка. И, сидя на дубовой лавке среди бревенчатых стен, повествовать о мраморных палатах, серебряных чашах и цветных паволоках, которых было столько, что все не увезти! Да кто поверит?
– Засмеют нас бабы! – высказался Селимир, и дружина поддержала его согласным гулом. – Скажут, брешете вы, паволок и в руках не держали, а под кустом просидели все лето.
– Да я свои старые портки еще на Боспоре бросил – только эти и есть! – Дивьян хлопнул себя по бедру, обтянутому желтым шелком, уже изрядно замаранным. – Голым я, что ли, поеду?
– Они того и хотят! – загомонили вокруг сквозь смех. – Чтобы мы голыми ушли!
– Такими же рохлями вернемся, как уехали!
– Чего было ездить! Сидели бы дома, с девками на Купалье круги водили бы!
– Зачем кровь проливали?
– Людей зря теряли!
– Не отдадим добычу!
Лишиться добычи означало отказаться и от всей завоеванной славы. Бояре и оружники обступали возвышение, на котором сидел «царь Никомедийский», все более тесным кругом. Загорелые, обожженные солнцем лица пылали негодованием и решимостью.
Однако сверху Хельги было видно, что у толпящихся в задних рядах на лицах скорее растерянность: они не были уверены в своем выборе.
И тем не менее он будет один на всех.
– Коли воеводы царские идут, то сидеть здесь больше нечего, – заговорил Хранимир, старший из двух ладожских бояр. – Раздавят нас, как орех. Да и то пора – едва до Киева к первозимью успеем добраться, а мы с Ведошей до дому и к Коляде едва добредем. Так и так нам уходить.
