– Наивная до дурости, – доносится до меня сказанное Сашиным голосом. Подозрение медленно крадётся в мою душу. – Потому у князя выбора нет.
– Нехорошее ты дело задумал, сынок, – слышится мне старческий голос. – А ну как заартачится, раз, говоришь, в монастырь её.
– Нет, матушка, – хмыкает офицер, представляющийся мне сущим рыцарем. – Её не в монастырь везли – запереть хотели, то правда, но не в монастырь, ну а «синенькая»3 всем по нраву, ты же знаешь. Оттого и получилось, как в романе.
– Всё же неправильно так… – вздыхает старуха, которую я почти вижу.
Но мне уже неважно, что именно я вижу, лишь то значение имеет, что услышали мои уши. Получается, рыцарь мой театр организовал, спектакль для одной зрительницы, на деле революционеры были подсадными, а Мефодий… за деньги? В груди моей разгорается жгучий огонь, не дающий ни вдохнуть, ни выдохнуть. Батюшка, выходит, не в монастырь меня хотел, а в вотчине запереть? Что же, разница невелика, но теперь представлявшийся мне героем офицер предстаёт совсем в другом свете.
Получается, он… он заплатил за мой испуг и теперь собирается и дальше лгать мне в глаза, ради чего? Я прислушиваюсь к тому, о чём говорится, чтобы понять – ради денег. Вся ласка, никогда доселе мною не испытанная, его доброта, все выглядящие чистосердечными приглашения – это ложь во имя денег. Огонь в груди становится всё сильнее, голова нестерпимо кружится, но я встаю с дивана кареты, чтобы выйти из неё прочь.
Я хочу посмотреть в глаза тем, для кого я не человек, а лишь мешок денег. Я хочу увидеть эти глаза, прочитать в них то, что слышат мои уши. Я видеть подлеца хочу! И вот я делаю шаг, привычно ступая голыми ступнями по снегу, отчего, должно быть, моя поступь и не слышна совсем. Наверное, поэтому Саша сильно удивляется, увидев меня и прервавшись на полуслове. Он смотрит мне в глаза, как и я в его, но не вижу там ничего – лишь холодный расчёт.
От этого холода огонь в моей груди разгорается ярче, сжигая меня, и я проваливаюсь в какую-то тёмную яму, на отхожее место похожую. Мне становится так мерзко и холодно на душе, что я будто исчезаю в ледяных водах невидимой реки, для того чтобы упасть в траву лесной поляны. Вокруг тепло, но не жарко, а я не понимаю, что происходит, – ведь февраль вокруг, откуда же летняя трава? От этого удивления даже не сразу осознаю, что на поляне я совсем не одна. Дама в чёрном, будто на посох, опирается на чёрную же косу, и осознание пронимает меня до печёнок. Это Смерть.
– Рановато ты, – замечает мне она, пока я тщусь подняться на ноги. – На пяток лет раньше прискакала, ну да не исправишь ныне ничего.
– Пять лет… – шепчу я. – Значит, всё равно убили бы…
– Вилами закололи бы, – любезно информирует меня Смерть. – Так что мучилась ты меньше, чем отмерено тебе, за то и будешь наказана.
– За что? За что? – выкрикиваю я. – Родители отослали! Рыцарь оказался подлецом! За что?
– За то, что ты есть, – страшновато ухмыляется она. – Ну да отмерен тебе путь в школу Ведовства, однако для начала выжить тебе надобно.
– В какую школу? – удивляюсь я, но ответа нет.
– Ступай, княжна, – напутствует меня усмехающаяся Смерть. – И помни: тебе выжить надобно, для того чтобы ведуньей стать. А пока…
Она бьёт своей косой оземь, отчего всё вокруг темнеет, мне становится вновь страшно и как-то голодно, но не так, как в пост, а как перед обедом, то есть терпеть можно. Я осознаю себя лежащей на чём-то мягком…
